Они вошли в прихожую, где их ждал слуга, чтобы подать зажженную свечу. Вдали раздался гром.
— Твой садовник не ошибся, предсказав нам грозу в эту ночь. Не пройдет и часа, как она разразится, — заметил Либуа.
— Какое мне до этого дело, — отозвался Монжёз, зевая. — Когда я сплю, пушечный выстрел и тот не разбудит меня.
Художник протянул ему руку, полагая, что они направятся в разные стороны, но маркиз произнес:
— Я иду с тобой.
— Разве твоя спальня не по соседству с комнатой жены?
— Нет, над твоей.
Дойдя до комнаты художника, Монжёз протянул ему руку:
— Прощай, мой милый, — произнес он. — Думаю, что ветер и гром усыпят меня. Постарайся и ты выспаться хорошенько. Да, кстати, ты рано встаешь? Что касается меня, то предупреждаю, заря застает меня уже на ногах. Можно пари держать, что я завтра чуть свет явлюсь разбудить тебя. Ты же знаешь, то мы отправляемся первым поездом.
Маркиз удалился; войдя в свою комнату, Либуа услышал его шаги у себя над головой.
Шум продолжался несколько минут, затем воцарилась тишина, а спустя короткое время раздался звучный храп.
«Наш соня уже храпит. Последуем его примеру», — подумал художник и лег в постель.
К несчастью, сон не шел к нему. Художник то и дело ворочался с одного бока на другой; храп маркиза только раздражал его. Вдруг он прислушался: наверху, в комнате Монжёза, послышались легкие шаги.
— Неужели маркиза в самом деле любит своего супруга? Не сомневаюсь, это она пришла к Монжёзу. Эге! Не такая уж она льдина, как говорит маркиз!
Ночная посетительница остановилась, потом опять легкие шаги, мало-помалу удаляющиеся, и наконец, тишина. Храп между тем продолжался.
— Если маркиз не просыпается, значит, никто не нарушил его сна. А между тем кто-то входил в комнату.
Либуа решил было, что слуга принес платье к завтраку. Это объяснение было вполне разумным, но художник все же продолжал сомневаться и, переворачиваясь с боку на бок в своей постели, бормотал:
— Чересчур легкая походка у этого слуги! Готов поклясться, что это были женские шаги.
Наконец, Либуа понял, что в этой постели и при такой удушливой жаре, когда воздух словно пронизан электричеством, он не сможет уснуть. Лучше встать, чем мучиться. В один миг художник оказался на ногах, оделся и зажал в зубах сигару. Он тихонько раздвинул жалюзи и последовал совету, данному ему Монжёзом: вылез из окна и очутился под открытым небом.
Небесный свод был черным. Гроза приближалась. Порывы ветра возвещали ураган, готовый вот-вот разразиться над Кланжи.
