— Ну, как дела у новобрачных?
Жермен отвечал:
— Все в порядке, ясное дело!
И шумно смеялся.
Флавию видели не часто. Она не помогала мужу в поле, как другие жены. Только приносила ему обед в полдень, ненадолго присаживалась на взгорке, молчаливая и надменная, потом возвращалась домой.
Люди злословили: «Ему нравится жена-белоручка, потому он и не заставляет ее работать. Кончится тем, что она его разорит!» Однажды соседи даже заметили, что Жермен переносит жену через ручей на руках, точно младенца, и подняли его на смех. «Бросьте, это у него пройдет так же, как у нас!» — предсказывали старые мужья, уверенные в своей прозорливости.
Но от Флавии по-прежнему исходило такое ледяное высокомерие, что никто не осмеливался порицать ее в глаза. А глаза ее, кстати, сохранили прозрачность родниковой воды, и все-таки никто не мог разглядеть, что таится в их глубине — мелкий ли песок, гладкие камешки или вязкая тина, кишащая ядовитыми змеями… Тщетно Жермен заглядывал в эти глаза, тщетно молил ответить ему — они молчали.
Никто, кроме разве Жюстины, не знал, что жизнь стала для Жермена сущим адом. Да нет, хуже, чем адом, — там, по крайней мере, можно стонать или вопить, там ты имеешь право выглядеть несчастным! Тогда как в деревне, где у каждого окошка соглядатаи… Ах, если бы он мог хотя бы избить ее, Флавию! Осыпать ее ударами и подчинить себе. Но теперь он ясно понимал, что она не похожа на других женщин. В самом лютом гневе у него не поднималась на нее рука, и проклятия застревали в горле. Хуже того: он чувствовал, что она права, а он виноват перед нею; иногда он и впрямь просил у нее прощения.
Но когда он оставался один, в нем поднималась неудержимая ярость, кровь закипала в жилах, и тщетно он пытался заглушить горе тяжкой работой единственная мысль жгла его с утра до вечера: «Я скошу ее, как колос, это мое право!» И неизменно он слышал ее холодный хрустальный голос: «Не раньше, чем ты скосишь все травы, все колосья на свете». Что означало: никогда.
Проходя мимо церкви, он вспоминал слова кюре во время венчания: «И станут плотью единой, ибо не дано человеку разделить то, что соединил Господь!» Он-то хорошо знал, что их не соединили, что ни Бог, ни дьявол, ни люди не смогут изменить это. И безграничная горечь отравляла ему душу. Однажды вечером он даже заговорил в полный голос:
— Жизнь устроена несправедливо! Несправедливо! Разве после такого можно верить в Бога?!
Но тут его взгляд упал на распятие, и он торопливо перекрестился.
