Во всем облике дядюшки Антифера видна физическая и нравственная сила. Это человек железного здоровья, умеющий вкусно поесть и в свое удовольствие выпить, человек, которому по праву предстоит долгая здоровая жизнь.
Но какую раздражительность, какую нервозность, какую горячность таит в себе этот союз духа и плоти, сорок шесть лет назад занесенный в книгу церковного прихода под именем Пьера-Сервана-Мало Антифера!
И в тот вечер он опять бесновался, опять неистовствовал так, что крепкий дом содрогался; можно было подумать, что это к самому фундаменту подступил один из тех приливов, которые при равноденствии достигают пятидесяти футов высоты и покрывают морской пеной половину города.
Нанон Ле Гоа, вдова сорока восьми лет, приходилась нашему вспыльчивому моряку сестрой. Ее муж, простой крестьянин, служивший счетоводом в торговом доме Ле Байиф, умер молодым, оставив ей дочь Эногат. Дядюшка Антифер взялся воспитывать ее и добросовестно исполнял обязанности опекуна. Добрая Нанон преданно любила своего брата и трепетала перед ним, особенно когда на него находили очередные припадки ярости.
Эногат, очаровательная белокурая девушка с голубыми глазами и прекрасным цветом лица, умная, грациозная, более решительная, чем ее мать, давала иногда своему грозному опекуну отпор.
Дядюшка, впрочем, обожал свою племянницу, считал ее самой красивой девушкой в Сен-Мало и мечтал, чтобы она стала также и самой счастливой. Но, по-видимому, его понимание счастья не совпадало с тем, что думает по этому поводу прелестная Эногат.
Обе женщины появились на пороге комнаты: одна — с длинными вязальными спицами, другая — с раскаленным утюгом.
— О Боже, что случилось? — спросила Нанон.
— Моя широта!… Эта дьявольская широта!…— вскричал дядюшка Антифер и так хватил себя кулаком по голове, что этого не выдержал бы никакой другой череп, за исключением того, которым природа, к счастью, наградила нашего бравого моряка.
— Дядюшка,— сказала Эногат,— стоит ли так горячиться из-за этой широты и устраивать в комнате беспорядок!…
Она подняла с полу атлас, в то время как Нанон подбирала один за другим осколки разбитой вдребезги раковины, словно взорванной пороховым зарядом.
— Это ты ее разбил, дядюшка?
— Я, малютка… Если бы это сделал другой, ему бы не поздоровилось!
— Но зачем же было бросать ее на пол?
— У меня чесались руки!
— Эту раковину подарил нам брат,— сказала Нанон,— и ты не должен был…
— Ну, а что дальше?… Можешь твердить хоть до самого утра, что я не должен был…— все равно ее теперь не починить!
