Аверьянов любил провести час другой в их обществѣ. Он подсаживался к столу, облакачивался на стол и внимательно слѣдил за какой-либо работой, слушая в то же время, о чем идет разговор. Порой вставлял свое словцо, соглашаясь или опровергая, или шутил то с той, то с другой дѣвушкой. Но вот кто-либо запѣвал пѣсню. К одинокому голосу постепенно «рмсоѳдинялжсь другіе голоса, а через куплет или два она дѣлалась хоровой. Дружно лилась пѣсня, захватывая все новые и новые голоса, отодвигая мысли и чувства в сторону, как горный поток отбрасывает или уносит разный хлам и мусор со своих берегов, неся далѣе только чистые воды. Так льется пѣсня, обнажая всю боль души, всю тоску женскаго сердца — измученнаго вѣковым страданіем и униженіем, дух захватывает перед величіем страдалицы русскаго народа!.. И хочется пасть перед ней на колѣни и сказать: Прости меня, мать!.. Прости заблудшаго сына!.. Дай мнѣ ключ той всесильной вѣры, которая хранит тебя, я пойду и расчищу твой тернистый путь к царству равенства и братства, а ты веди нас к нему и укажи нам твои велите идеалы… Идеалы матери для своих дѣтей, и мы достигнем их!.. В такія минуты Аверьянов уходил в себя, его глаза устремлялись в пространство, через склоненныя головы дѣвушек над работой. Он ловил каждое слово, передумывал его, хотя знал его и раньше, но одинокое оно не имѣло такой силы, как здѣсь, спѣтое женской грудью; проникнутое ея чувством страданья, тоски или надежды. Оно проникало в самую глубь души, достигала самых отдаленных изгибов ея, и будило все лучшее и доброе к жизни. Аверьянов опускал глаза, скользил благодарным взглядом по склоненным лицам дѣвушек и думал: милыя вы, добрыя! Все бы, все бы я отдал, только желал бы одного, чтобы вы жили безбѣдно. не изнуренный непосильной работой, а вот так пѣли бы и пѣли, будя в людях добрыя и святыя чувства.
Смолкала пѣсня. Дѣвушки не сразу начинали разговор, на них тоже вліяла общая гармонія с чувством спѣтой пѣсни. Но вот дѣвушкж, точно пребудившись, начинали перебрасываться словами и фразами. Аверьянов вставал, благодарил дѣвушек за пѣсню и, прощаясь, уходил. Онѣ просили его посидѣть еще и разсказать что-нибудь. Но рѣдко когда он оставался. Он знал, что послѣ пѣсни опять будут разговоры и шутки, и впечатлѣніе пѣсни испарится. А для него оно было чѣм-то святым, чего он и сам не мог объяснить себѣ, и он старался продлить это чувство и уходил. Он уходил куда-либо в уединенный уголок, или в безлюдный улицы, гдѣ порой он останавливался перед домами, точно их видѣл в первый раз. О чем он думал в такія минуты, навряд-ли он бы и сам мог отвѣтить. Выть может, он искал разрѣшенія неразрѣшенных им вопросов; быть может он молился какому-либо одному ему вѣданному богу, но только он возвращался всегда умиротворенный и вдохновленный какой-то невѣдомой силой. Аверьянов, войдя в спальню, почтительно снял фуражку и, улыбнувшись, проговорил: Мир вам, русскія гражданки!
