Жюстина собирала малейшие слухи и упоминания о Хоукере. распространявшиеся по Европе. И до сих пор носила с собой его превосходный нож. И вот он здесь. Они встретились на нейтральной территории. Судьба на блюде преподнесла его Жюстине.
Возможно…
Хоукер уже не был неряшливым мальчишкой, каким она знала его в те окаянные дни в Париже. Теперь он был одет опрятно и дорого, но не походил ни на сельского джентльмена, ни на городского щеголя. Мягкий ворот сорочки был наполовину расстегнут. Из-под него выглядывал шейный платок. Точно так же мог бы выглядеть студент или приехавший на этюды художник, путешествующий по сельской местности с друзьями, переходящий от одной таверны к другой, прячущий в своей кожаной сумке, перекинутой через плечо, скромный завтрак и альбом для рисования.
Время от времени Хоукер бросал взгляды на шагающую рядом с ним Жюстину.
— У тебя выросла грудь, — неожиданно бросил он.
— Спасибо. Только, знаешь, есть вещи, которые можно заметить, но не упоминать о них вслух.
— Когда ты превратилась в женщину. Сова?
— Я была ею, когда мы впервые встретились.
Хоукер покачал головой с таким серьезным видом, словно они говорили о чем-то очень существенном.
— Ты была ребенком. Тощим и бесформенным.
— Tu es gallant[7]. Я безмерно польщена.
Они говорили по-французски, незаметно для себя перейдя на этот язык. Теперь Хоукер произносил слова, словно истинный уроженец Парижа, но с едва уловимым гасконским акцентом. Если бы Жюстина не знала, кто он и откуда, она подумала бы, что он родился и вырос на юге Франции. За прошедшие несколько лет его голос сделался грубее и ниже.
— Мы могли бы говорить по-английски, — предложила Жюстина. — Никогда не слышала, как ты разговариваешь на этом языке.
Впрочем, она ошибалась. Внезапно она вспомнила, как три года назад в Париже с его языка слетело несколько невнятных английских слов, которых Жюстина не поняла. Тогда Хоукер говорил на кокни — языке лондонской бедноты.
— Мои хозяева не хотят, чтобы я разговаривал по-английски. — По его лицу пробежала легкая усмешка. — Потому что я делаю это неправильно.
Но Жюстине очень хотелось бы услышать, как он «неправильно» говорит по-английски. Ведь тогда он отчасти стал бы самим собой.
— Тогда я попытаюсь тебя умаслить. Мне удавалось заставить ослушаться приказов многих мужчин.
— Я стану еще одной из твоих жертв, — ответил Хоукер, переходя на английский. — Я приобрел слишком много плохих привычек.
Но Жюстина больше не услышала кокни. Его английский стал преувеличенно правильным, медленным и членораздельным, словно это был не его родной язык. Жюстина даже испытала удовольствие от того, что заставила его почувствовать себя не в своей тарелке. Слишком уж самоуверенно он себя вел.
