20 июля
Сегодня проснулся в дурном настроении. Приоткрыл глаза — и увидел серый свет дождливого летнего утра, еще одного тоскливого курортного утра, которое кажется продолжением бессонницы. По-моему, мне приснился Аллан: неужели этот человек, вот уже неделю всецело занимающий мои мысли, вторгнется еще и в мои сны?
Вчера он мне совсем не понравился. В его развязной откровенности было что-то обидное и глумливое. Он словно говорил сам с собой, не стесняясь моим присутствием.
И все же я уверен: каждая его фраза была выверена и взвешена. Он хотел произвести впечатление — по-видимому, выставляя напоказ свои странности, он надеется что-то выгадать. Хочет разжечь всеобщее любопытство, заинтриговать всех своим неожиданным появлением здесь.
По странной ассоциации я вспомнил одного моего приятеля, который ушел в монастырь. В день, когда он принял это решение, он попросил меня о встрече, и мы долго бродили по парижским улицам. Разговор коснулся современной живописи, и он, обычно такой немногословный, заговорил с необычайным жаром, вдохновенно и убедительно, его мысли теснились, обгоняя друг друга. Словно преступник, придумывающий себе алиби, он пытался таким образом дать выход смятению, охватившему его перед началом новой жизни, но сама его взволновнность выдавала его с головой.
Что же задумал этот человек, решивший, будто ему все дозволено?
Я почти уверен, что он уже поговорил с Кристель. Мы с ней давно уже наметили прогулку в Керантек: хотели взглянуть на маленький порт и пообедать в "Рыбацкой хижине", ресторанчике, странным образом затерявшемся среди дюн. Но Кристель стала избегать меня, как, впрочем, и всех в пресловутой "неразлучной компании". После обеда она теперь сидела у себя в комнате, стала какой-то отстраненной, неприступной, — и рассеянной сверх всякой меры. Сегодня утром она наконец решилась. Я понял, что ей надо выговориться — а мне необходимо было отвлечься от воспоминания о Долорес, от снедающей меня тревоги. Где она? Мне было необходимо поговорить о ней с женщиной, услышать утешительное, много раз повторенное подтверждение того, что она в самом деле побывала здесь, что ее появление и внезапное исчезновение — не мираж, не обман чувств.
И вот мы пошли по гребню дюн. Утро было теплое, мглистое, дремотное, под пеленой тумана проблескивало море. Мы увидели порт — кучка простеньких домишек, беленых известью, несуразно, как попало, разбросанных по совершенно голой пустоши: ни деревца, ни кустика, лишь понизу стелется негустой туман. Утро было воскресное, и по дороге, на площадках позади кафе, мы видели бретонских моряков, играющих в шары, сосредоточенных и молчаливых в этот унылый праздничный день. А еще они стояли небольшой компанией на молу, в синей и оранжево-розовой форме, засунув руки в карманы, не зная, куда себя девать, — и смотрели вдаль, на море. И я подумал, что, если бы не страх нарушить приличия, согласно которым увольнительную полагалось проводить на берегу, они пробрались бы на корабль и уплыли бы подальше, вернулись бы к зовущему их морю, к привычным делам, — такими неловкими и неприспособленными казались они здесь, на этой тоскливой суше с ее жалкими радостями. Но в Бретани по воскресеньям не принято устраивать морские прогулки. По улицам разносился монотонный стук деревянных башмаков, и мы не чувствовали себя здесь чужими, — насколько это вообще возможно на свете для двух неприкаянных душ.
