, годящаяся и в пепельницы — точно вывернутый наопако кастет, — набор расчёсок, плугообразных гребней, щёток для ворсистых пиджачных плеч, щёточек для ногтей, намедни срезанная пяточная мозоль (шелуха заразной средь богов Изидовой забывчивости) и чёлн обрубленного коготка рядом с шампуньевой мумией, державшейся стоймя увереннее своих луврских предков (словно в очереди
за жилплощадью в геморроидально-гоморровый горсовет лучшего города во Франции):
«Blond sublime. Schwarzkopf». Подчас попадаешь впросак, излишествуя в Лонгиновом презрении к простецкой смеси неэллинских идиом!
Однако, ни единого лезвия бритвы! Лишь в малиновом стакане, татуированном трёхлепестковой ромашкой, деля его с парой чудовищно взлохмаченных зубных щёток (спросонья Пётр Алексеевич с Лидочкой, несомненно, отправляли в рот ту, что попадалась под руку), торчал обезглавленный стебель стекла, а тощая пластинка «жиллета», как саранчёнок, шевелила усами на полу, близ пожираемого стеной изгиба трубы, журчавшей сейчас — надрывнее исполинской церковной цевницы — баховой кантатой. Ох, горько мне, горько! Хоть отдавайся в полон брадобрею гоголевского Сна!
Алексей Петрович заткнул довольно гукнувшую, будто добившуюся своего, ванну. Пустил воду. Сыграл простую гамму на мутной струе, подкрутивши крантик до половины седьмого, сделал её горячее, напористей. Вода бежала туго, задыхаясь, с переборами да запинками, как марафонец через хребет воющего Лицейского холма, загодя предчувствующего вкрадчивое прикасание плесниц, а с ним и табунца философов-ходоков побогаче, сиречь — поталантливее, — денежных надеж любомудрия.
Алексей Петрович выбрал (как прорицатель из ковчега — любимую скрижаль) парижский шампунь, просунувший свою триколорную шею в прореху ридикюльчика, — не испытывая арийских претензий на blond sublime: брутальное воспроизведение торга ритора Агамемнона с Гомером, мол, чей Мелеагр белокурей. Тотчас в зеркале его странно жилистая рука со своей продолговатой ношей прорезала дорогу, чудеснее той, из Пантачантры, египтянина-Моисея. Тяжко воздев колени, он влез в ванну, потоптался в белёсой, будто Рейн под мендельсоновой кистью, стремнине, плюхнулся туда, и с наслаждением охая да ощупывая швы, заиграл пальцами ног, подчас показывающими над поверхностью коричневые от песка ногти. Потом, брезгливо морщась, прислонился шишкой затылка к кафелю, уколовшись ключицей о подбородок; полил шампунем голову, заёрзавши поначалу от текучего холодка; из пены, точно завязший в иле Наутилус, воспрянул живот, расчёсанный, как Кафка, с разбухшим шрамом вместо пробора, — а Алексей Петрович всё тёр лицо, счастливо увезённый от скифов и амазонок скальп, нажимал запястьями на глаза, ощущая плавную круговерть яблок, — после чего суриковые пятна долго куролесили по двухцветным клеткам, как он не трамбовал их бугристыми ладонями. Пар клубами подступил к кудлатому штукатурному потолку, — также имеющему право на порцию лидочкиного шампуня, сгустился широкими кольцами. Сразу против Алексея Петровича загудел решётчатый кондиционер
