Алексей Петрович громко шмыгнул носом, — вызвавши негодующий девичий взор, — утёр слезу: «Нигде не ощущаешь себя столь равноправным членом стада, как в процессе этих скачек с континента на континент — один обкарнан неряшливее другого Господними ревностью, ленью да старческой близорукостью. А ведь прежде-то расцветали материки лепестками лилий на манер отпечаток лягушачьих лапок, — конечностей, предназначенных паломничьей рыси — огрубевших, сорокалетних, сиречь проживших треть жизни стоп…», — стрекоча колёсами, словно детский велосипед (только чета, обычно задних колёс — спереди), прокатился, как ни упирался он, скутер «Vespa», переупрямленный склонённой под бурлацко-сизифовым углом узколицею блондинкой в таком голубом мундире с исчервлёнными инициалами «Эр Франса», что Алексею Петровичу расхотелось прощаться с приёмной родиной! На лаковом бампере мопеда также красовались буквы «A.F.», перед которыми почтительно раздвоилась пара неумытых спросонья пограничников со сцепленными пониже солнечного сплетения («ещё дитём, когда меня звали «маленьким греком», лишь постигнув, что бесконечное, полное светозарных знаков «солнц-элнц-олнце-ондце-…» и есть «Солнце», задумывался я — сиречь, впадая по этому поводу в безмыслие, — как оно там, внутри меня, переплетено и стоит ли некогда этот узел разрубить?») руками, — экономия движений: так Гипнос в Юрьеву полночь переманивает служек Урана, столь давно оскоплённого (оттого не утерявшего тяги к каннибализму, конечно, если принять на веру, будто тело божие — мясно), что ставшего женщиной — Марьянной — после обновлённого республиканского крещения да изъятия фригийского колпака у околпаченного, несолоно хлебавшего Креза.
Стюардесса хлопнула палевыми ресницами пожилой, собравшейся витийствовать ослицы, под ещё более острым углом приналегла на мопедные рога — так что пуще разошлись в стороны её иссохшиеся до блеска локти, а с обоих тетивовидных ахилловых сухожилий соскользнули грязно-жёлтые носки, оставив вкруг щиколоток по глубокому ободу и оголивши симметрично на пятах вытатуированные «альфы», вызвавшие почему-то у Алексея Петровича всеспинную судорогу омерзения, точно увидел он мумифицированных супругов-тараканов. И только реактивное братание этих «A» и «F», синевших под удалявшимся сиденьем, радовало глаз (тотчас крепко потёртый частью ладони, называемой в японском просторечии «кенто»), как ледяная губка восхищает распятого на канатах, в ожидании гонгового гука — верящего всем своим измочаленным торсом в этот трубообразный звук! — боксёра.
