Хозяин, пыхтя по-саксонски (мол, оцените усилие!) и повествуя и о недавней краже кипящего самовара, собственно-барскоручно отодвинул ширму, дребезжащую витражом, выпестованным губами европеянок — мастериц стеклодувного дела: прозрачная тарантийская туника, тяжёлая двурогая шапка пастыря со змеевидным, скрипичноключно перекрученным посохом, его же целящий в потолок девический перст четырёхпалой десницы, не знающей пряжи, а дёсны — чудные, фиолетовые — будто бонвиван пред нагорным экстазом отведал вырской черники.
Алексей Петрович плюхнулся в вороной, пружинистым деревом гакнувший стул. Наконец-то эпитрапезиос! Лидочка, окунувши кончики гривы в глиняное корытце с соевым соусом и сплющивши щёку о настольный блик заоконного происхождения, установила, сдавивши её щиколотками, сумочку на полу, обеими руками — как священничиха-евангелистка Тело Христово — приняла ридикюльчик, взгромоздивши его поверх сумки (тут была задействована наимясистая часть голени), увенчавши каланчу комом шали, успешно противящейся навязываемой ей относительной округлости. И пока соусная капля набухала, лавировала по пропахшей хинином височной пряди, трепеща от трезвона ширмы, растягивающейся кузнечным мехом (Пётр Алексеевич, взбороздивши лоб, растягивал гармонику меню), Алексей Петрович разваливался поудобнее словно в неспокойном кресле Твена, вытягивал ноги, расшнуровывая, стягивал кеды, вдруг примечая курьёз: сшибленная лбами обувная пара, сочной, как морское пятно, тенью, образовала громадный ботинок — копию каждого своего родителя.
Нет лучшего спектакля, как человечинка, дозволяющая пенетрацию себя провизией! Никакой десятилетней дрессировкой не сокрыть весь гуманоидный испод от пристального взора аэда: стоит ему прищуриться, и вот — внезапно обеспанцирная, беспомощно всплёскивающая лапами, однако от того не менее тешащая себя мыслию о бессмертии душа, уже возносится в когтях под облака! Верно, Автобулыч?
Верно! И Лидочка, сонно причмокнувши, цапала на предплечье Петра Алексеевича пушинку, вялую, упрямую, палевую — раз, второй, третий, — нисходящимися на жертве когтями: последнее ощипывание перед опалением в Геенне бывшего стратосферового андрогина (— Гунай, гунайкс…, — снова попытался нащупать пружину аяксова гнева Алексей Петрович); космы Лидочки наконец-то выпустили на свободу соевую каплю, примостившуюся в гибельной области, близ левого локтя, у кромки лакированного крутояра.
— Ммм-даассссс! — виртуозно хрустнул суставами ладоней Алексей Петрович, словно призывая кого, удовлетворённо удостоверился в центробежном движении демонов за ширмой, благожелательно оглядел собственное, уже чётко обросшее до глаз бородой иссиня-чёрное отражение в окне, — под самой луной, в ореоле жуткой зарницы, — перевёл взор на горбатый отцов силуэт, подмигнувши ему с напористым задором: здравствуй, мол, отче! А отче осторожно, приподняв проседённую курчавую бровь, — точно лось на валежником скрытую яму — не на него, на волка! — примерился к прейскуранту, мясистой оконечностью фаланги («И у тебя такая будет, Алексей Петрович, когда уже не полыхнуть поперёк листа, — Жги! Жги! Уайа-а-а-я! — дланью твоей, оперённой, с пером сросшейся, как Давид с булыжником в своей праще, как Улисс с пространством!») путешествуя по тернистым кличкам японских блюд, щепотью помогая дактильной
