Глазам публики вокзальный придворный невидим. Он сам решает, что ему делать. Присутствовать. Быть тут как тут. Оказаться в нужном месте. При массовых дежурствах я ношу затычки-беруши, которые разминаю, леплю по форме слухового прохода и стараюсь засунуть поглубже. Пока разминаю и леплю, я получаю представление о моих слуховых проходах, ощущаю их как массу, стремлюсь привнести в затычку дневное ощущение, дневную форму, а уж потом засовываю в ухо, где она раздувается, каждый раз по-иному, я запихиваю затычки все глубже и глубже, чтобы вычленить самые глухие звуки, зону так называемых грубых, массовых, или фоновых, звуков. Надо иметь возможность ощущать эти вибрации, читать их всей телесной массой, когда нас соберется большая, плотная толпа. Мы пользуемся стенками-глушителями, составными элементами, которые устанавливаем снова и снова, чтобы обслужить новые входы и выходы, точно скалы перекрываем потоки проезжающих. «Проходите, проходите, пожалуйста!» — таково единственное указание, которое мы даем. Придворный сливается с кулисами, желая принять цвет окружающей среды. Волны, заданные расписанием, он бегло читает в шипучей пене, вскипающей над шумными потоками: белеет усердие, желтеет гонка, зеленеет поспешность.
Поскольку все прекрасное и все ужасное сосредоточивается на вокзале — с одной стороны, в нишах и в полусвете, а зачастую ужасное происходит на свету, как бы притянутое ярким светом, — мы пытаемся искусственно накопить досаду и во имя гармонии затеваем ссоры. Мы не обуздываем недовольство, напротив, мы его раздуваем. Оно разрастается у самой земли, под башмаками беспокойно ожидающих. Наш брат мимоходом присоединяется к очередям, шаркает подметками, тащит за собой глубокое лежачее недовольство, которое вскоре лижет подножия колонн, ползет вверх по фигурным бороздкам, через орнаменты и украшения, перила винтовых лестниц, до самых капителей, окаймленных листвой. Своды и ниши вестибюлей медленно наполняются недовольством. И тогда надо шаркать подметками, вертеть каблуками на мозаичном узоре, упражняться в сокрушенности, пока недовольство не будет сломлено, не обернется досадой, и тогда достаточно одного дурного слова, которое обычно произносит кто-нибудь из вокзальной обслуги: «Скверно, скверно!» — и грозная атмосфера изольется на ожидающих, цветы распахнут свои злобные чашечки, укусят самые буйные головы, люди откликнутся короткой перебранкой без всяких видимых причин, и тяжелый воздух разрядится в грозах местного значения.
