После ужина, когда он провожал ее к экипажу, они опять шли по безлюдной, освещаемой лишь бледной луной дорожке (казалось, он знал все уединенные тропинки в этом саду). Палевский по обыкновению флиртовал с ней, но не делал и попытки привлечь к себе, обнять, сорвать поцелуй — то, чего обычно добивались другие ухажеры, едва у них появлялась возможность оказаться с ней наедине. Их-то она сразу вынуждала умерить свои порывы, но когда рядом с ней находился граф, Докки волей-неволей представляла себя в его объятиях. Ее преследовало желание прильнуть к его груди, почувствовать тепло и силу его рук, ощутить сладость его губ. Когда он посадил ее в экипаж, так и не воспользовавшись минутами их уединения, она испытала и облегчение, и разочарование оттого, что он не позволил себе вольности, ожидаемые ею с нетерпением и страхом.
Докки подозревала, что с его стороны это была какая-то игра, будто он нарочно раззадоривал ее и хотел спровоцировать на встречные действия — на тот же флирт, который она не поддерживала, или кокетство, которого она избегала. Казалось, Палевский стремился вызвать в ней такое сильное к нему влечение, чтобы, когда он наконец откроет свои объятия, она упала в них без каких-либо сомнений и сожалений. Уже сейчас она была готова так поступить — Докки признавала это со всей очевидностью, и, вспоминая его глаза, улыбку, голос, от волнения у нее начинала кружиться голова. Но это томление, желание быть с ним рано или поздно должно было обернуться для нее страшным разочарованием: ведь он хотел не просто обнимать ее, а обладать ее телом, у нее одна же мысль об этом вызывала панику. Близость с мужчиной, даже с Палевским, который так ей нравился, была нетерпимой и совершенно для нее невозможной. Докки содрогнулась, припомнив тот ужас перед супружеской постелью, не забытый до сих пор, хотя все эти годы она упорно отгоняла все воспоминания о своей замужней жизни. Омерзительно-мокрый рот, терзающий ее губы, ненавистные липкие руки, блуждающие по ее оцепеневшему телу, отвращение и боль и тот ужас, что она испытывала, задыхаясь под тяжестью мужа…
Она провалилась в беспокойный и тяжелый сон; в нем будто наяву ей явился некто, кто неумолимо надвигался на нее, подминал под себя, воскрешая былые страхи. И вдруг оказалось, что это Палевский мучил ее, склоняясь над ней в темноте…
Докки проснулась от собственного крика — дрожащая, разбитая, с мокрым от слез лицом, с облегчением осознавая, что это был лишь сон, но ей понадобилось еще какое-то время, чтобы окончательно прийти в себя после кошмарного сновидения. Когда она вышла из спальни, выяснилось, что ее родственницы уже куда-то уехали.
