Царь был задумчив. Смотрел на людей и не видел. Перед взором все еще стояли глаза Спасителя, которые прожигали насквозь и выворачивали наизнанку, словно овчинный тулуп. Страшился он, что, погрязнув в грехе своем и позабыв сущность свою, может превратиться в лютого зверя. Тогда быть ему обреченным на муки вечные. Это приводило душу царя в смятение, а страх липкой лапой сдавливал грудь.
Наконец Иван Васильевич пошевелился на троне, взглянул на ближнего советника Богдана Вельского, царского оружничего,[3] поманил пальцем. Тот подошел, встал перед троном, развернул пергаментный свиток.
— Говори. Что нонче у нас?
Вельский кашлянул в кулак, склонился к царю и начал докладывать о наиважнейших делах в государстве Русском. Вначале шли мелкие делишки, не требующие особого внимания царя. Он и отмахивался от них, как от надоевших своим жужжанием насекомых. Знал Вельский, как преподносить вести царю, чтобы не вызвать неудовольствия. Оттого и состоял столь много времени в чести у грозного владыки.
Когда с мелкими делами покончили, оружничий приступил к главному.
— Прости, великий государь, но крымский хан послов прислал. Просит он, окаянный, окромя Астрахани, что отдана была ему, так еще и Казань обратно. А также две тысячи рублей дани. Иначе грозит новым походом. Послы ведут себя предерзостно. Кричат оскорбления всяческие, а верные люди сказывали, что обещают в скором времени пировать в Кремле. Кричат-де, хан их великий и непобедимый, и нет ему по силе и храбрости другого такого владыки.
Иван Васильевич почувствовал, как изнутри поднимается бешенство. Дикое, страшное, неуправляемое. Побелевшие пальцы обхватили посох и сжали так, что на ладонях выступили капельки крови.
— Послов заковать в железа! Немедля! Пытать страшно. Огнем и мечом. А потом расчленить и скормить собакам, — выдохнул на одном дыхании, дико вращая глазами. Даже Вельский, видавший всякое, и тот испугался, сделал шаг назад. Царь в гневе мог и посохом ненароком прибить.
Опричники, гремя амуницией, ринулись вон из полатей. На дворе вскочили на коней и понеслись в сторону Посольского приказа.
Иван Васильевич прислушался, как вдали стих дробный перестук лошадиных копыт. Все еще тяжело дыша, но, уже успокаиваясь, велел:
— Вели воеводам Воротынскому и Хворостину[4] собирать полки. Пора наказать Гирейку.[5]
— Исполню, государь.
Прав Вельский, давно назрел момент для обуздания крымчаков. А то и вовсе обнаглели. Когда Иван Васильевич с божьей помощью присоединил к Московскому царству Казанское ханство и иже с ним Астраханское, то крымчаки, вкупе с татарами и присоединившимися к ним польскими силами, двинулись на Москву. Тяжко тогда пришлось. Все южные порубежные земли были разорены, а жители, — кто не успел убечь вглубь страны, частью порублены, а частью уведены в полон. И Москва, окромя Кремля каменного, вся была сожжена. Пришлось тогда, чтобы усмирить врагов, пожертвовать Астраханью. Сам царь вышел к послам татарским в сермяге, показывая, что хан лишил его всего, что имел он до этого. Враг схлынул с Руси, но чувствовалось — ненадолго это. В разоренной и униженной Руси подняли голову внутренние враги. Иван Васильевич метался из Серпухова в Бронницы, оттуда — в Александровскую слободу, а затем в Ростов и везде железной рукой наводил порядок. Кого казнил, кого миловал, кого возвышал, а кого и отдавал на потеху опричникам. И враги притихли, уползли в щели и затаились.
