— Так, — продолжил Брик, — ну а у Николая Петровича публика солидная. Зрелая публика, хоть его любит и молодёжь. Что получается? Получается окрошка. Я знаю, чем кончаются такие сборища — недовольны будут все.
— По-моему, это было ясно с самого начала, — Шажков даже привстал от неожиданности. — Но что-то менять уже поздно.
— Да не менять, — с укоризной в голосе произнёс Брик, — менять не нужно, нужно грамотно управлять этой толпой.
— Управление толпой — это по твоей части, — с облегчением ответил Валентин.
— Ну да, артисты пленяют воображение, а Брик расхлёбывает последствия. Вместе будем управлять, не отвертитесь.
Брик широким шагами пошёл по периметру помещения.
— Начиная отсюда, поставим ряды стульев. Остальные — вдоль стен. Для танцев — вот этот пятачок. Танцы вообще не поощряются. Да если грамотно дело поставить, то никаких танцев и не будет. Сейчас под рок танцевать не умеют.
Он подошёл к барной стойке.
— В баре — только пиво. Никаких крепких напитков. Для нас, конечно, все будет, но без афиширования. Что же всё-таки с наркотой делать? С наркотой вот сталкиваться всерьёз не приходилось, — Брик остановился и задумчиво посмотрел на Шажкова, — надо посоветоваться с Бамбино. Точно, Валя, с Бамбино сейчас посоветуюсь, — Брик достал мобильный телефон и отошёл в сторону.
Шажков не знал, кто такой Бамбино. Его вообще больше интересовал музыкальный аспект, нежели организационный. После завершения первой части прогона Валентин не без некоторого смущения спросил Фелинского о своей новой песне.
— Ничего такая штучка, — секунду помедлив, произнес Фелинский (глаз при этом не прятал, и Шажков облегчённо вздохнул), — не совсем в твоём стиле, но ничего. Чьи стихи?
— Текст одной моей подруги.
— Ну, во-первых, это стихи, а не текст, на музыку гладко он не лёг. А во-вторых… Очень всё это сентиментально. Мило, но не модно.
— Не одобряешь?
— Почему, одобряю. Я сам стал сентиментальный. Стареем.
— У меня с этой подругой, кажется, серьёзно получается.
— Наконец-то. Поздравляю.
— Рано ещё.
— Давай-давай… Скачи-скачи. Жеребята набирают силу…
— Софье только не говори.
— А ты эту подругу…
— Лену…
— Ты её не пригласил на концерт?
— Нет. На концерте будет Софья. Это Софьин концерт.
— Прощальный? — усмехнулся Борис.
— Не знаю. Не хочу пока так думать, — произнёс Валентин.
Фелинский сам уже давно был женат и имел двоих детишек. Шажков любил его в качестве семьянина и ценил в нём редкое сочетание семейной ответственности и нерастраченных творческих потенций. Словом, в этом отношении Фелинский был для Валентина положительным примером, можно сказать, даже «маяком». Однако в собственном творчестве Борис всё более углублялся в публицистику, отходя от музыки. Он публиковался и участвовал в общественных дискуссиях на радио. У него появился круг общения, в котором Шажков был лишним, и это постепенно отдаляло друзей. Опусы Фелинского можно было отнести к жанру политической сатиры модного либерального толка, в которых довольно зло высмеивались современные политические нравы, и особенно доставалось «народу» за неразборчивость, леность и отсутствие вкуса к свободе. Шажков сначала с симпатией относился к этому жанру, расцветшему в 90-е годы, но постепенно остыл и стал всё чаще испытывать раздражение из-за нечувствительности авторов к духовным переживаниям и социальным сдвигам, которые Валентин воспринимал как близкие ему и плодотворные, а также уверенности критиков «народа» в отсутствии цивилизационной ценности целых пластов и традиций жизни, истории и культуры, российской вообще и русской в частности. «Право же, — думал в связи с этим Валентин, — избыток Чаадаевых убивает веру в лучшее и подавляет созидательные потенции даже у неисправимых оптимистов».
