Так мирно и размеренно протекала жизнь Эметерио вне дома; домашняя же его жизнь, чтобы не сказать интимная, проходила у доньи Томасы, в ее пансионате, в меблированных комнатах с пансионом. Домом для него был пансионат. Это заведение заменяло ему и семейный очаг, и саму семью.
Состав жильцов пансионата часто менялся; в нем обитали коммивояжеры, студенты, соискатели преподавательских мест и разные темные дельцы. Самым постоянным пансионером был он, Эметерио, чья частная жизнь постепенно врастала в интимный мир заведения доньи Томасы.
Сердцем этого интимного мира была Росита, единственная дочь доньи Томасы; она помогала матери вести хозяйство и прислуживала за столом, к большому удовольствию жильцов. Ибо у Роситы был свежий, аппетитный, возбуждающий и даже вызывающий вид. Она с улыбкой позволяла слегка потискать себя, так как знала, что эти скромные утехи покрывают недостатки отбивных котлет, которые она подавала на стол, и не только не обижалась на соленые шуточки, но сама напрашивалась на них и не лезла в карман за ответом. Росита находилась в расцвете своей двадцатой весны. Она выделяла Эметерио из остальных пансионеров, и это прежде всего ему предназначались ее кокетливые улыбки и зазывные взмахи длинных ресниц. «Хорошо бы тебе подцепить его на крючок!» – частенько говаривала Росите ее матушка, донья Томаса, а девушка отвечала: «Или поймать в силки…» – «Но что он такое – рыба или мясо?» – «Сдается мне, маменька, ни рыба ни мясо – лягушка». – «Лягушка? Тогда ослепи его, дочка, ослепи его и поймай. Даром, что ли, у тебя глазищи, как два фонаря?» – «Да ладно вам, маменька, ваше дело сторона, я с ним справлюсь и одна». – «А коли так, то берись за него. Да смотри не церемонься». И Росита усердно принялась ослеплять взглядами Эметерио, или дона Эметерио, как она его величала, находя его даже красивым.
Эметерио действовал на свой обычный скопидомский манер, стараясь использовать благоприятные возможности и в то же время не сделать какой-нибудь промашки, ибо он не хотел остаться в дураках. Среди всяких прочих неприятностей его печалило также и то, что сотрапезники следили за маневрами и взорами Роситы с улыбками, которые ему, Эметерио, казались сочувственными. Исключение составлял только Мартинес, взиравший на девичьи хитрости со всей серьезностью, подобающей соискателю места на кафедре психологии, каковым он являлся. «Нет, нет, ей меня не подцепить, этой девчонке, – говорил себе Эметерио. – Не хватает только посадить ее себе на шею, а сверху еще донью Томасу! Недаром говорится: одинокий вол сам себя облизывает… вол… вол… но не бык!»
