дона Сандальо, история же
моего дона Сандальо мне известна лучше, чем вам.
– Но по крайней мере, – возразил он, – проявите сочувствие хотя бы к юноше, который просит у вас совета…
– У меня? Совета? О нет! Я никому ничего не берусь советовать.
– Вы мне отказываете…
– Я отказываюсь наотрез быть хоть в чем-то причастным к истории, которую вы могли бы мне поведать. С меня довольно того, что я придумываю сам.
Зять дона Сандальо взглянул на меня почти так же, как смотрел на меня его тесть, когда я держал перед ним речь о полоумном епископе и слоне, который ходил по диагонали; пожав плечами, он простился и вышел из моей комнаты. А я стал думать, не обсуждал ли дон Сандальо у себя дома в присутствии дочери и зятя именно эту мою тираду о слоноподобном полоумном епископе. Кто знает…
Я намерен вскоре уехать из этого города, покинуть этот приморский горный уголок. Смогу ли я покинуть его? Не прикован ли я к нему – и крепче всего – воспоминанием о доне Сандальо? Нет, нет, я не в силах уехать отсюда!
Ныне я предаюсь воспоминаниям, воскрешаю и проясняю в памяти смутные видения, встречавшиеся на моем пути, тени, коих великое множество проходит перед нами или мимо нас, уже рассеявшиеся и словно бы утонувшие в тусклых зеркалах неведомой галереи.
Недавно, возвращаясь вечером домой, я столкнулся на дороге с человеческой тенью: видом своим она до самой глубины пронзила мое сознание, до той минуты как бы пребывавшее в дремоте, и произвела во мне странное смятение, пройдя мимо меня с намеренно опущенной головой, словно не желая быть узнанной мною. И мне пришло в голову, что это мог быть дон Сандальо, но не тот, а другой дон Сандальо, которого я не знал, не игрок в шахматы, а отец, потерявший сына, отец замужней дочери, не раз, как уверял меня его зять, говоривший обо мне в присутствии домашних, – дон Сандальо, умерший в тюрьме. И он явно хотел избежать встречи со мной, боясь, как бы я его не узнал.
Но встреча с ним (или это мне теперь чудится, что я с ним встретился?), с этой человеческой тенью, возникшей из тусклого зеркала и столь таинственной для меня ныне, когда ее поглотило прошлое, эта встреча была во сне или наяву? А если то, что мне представляется как воспоминания о прошлом, – я полагаю, ты знаком с парадоксом, утверждающим, что есть воспоминания о будущем и надежды на прошлое, – все эти мои вышеописанные фантазии – всего лишь тоска о том, чего не было? Ибо должен сознаться тебе, мой Фелипе, что каждодневно я выдумываю себе новые воспоминания, измышляю то, что якобы произошло со мной или на моих глазах. И клянусь тебе, никто не может быть вполне уверен в том, произошло ли с ним нечто на самом деле или было лишь внушено ему его настойчивой фантазией. Боюсь, что смерть дона Сандальо развязала мое воображение и оно создает другого дона Сандальо… Но почему я боюсь? Боюсь? Чего?
