Он предложил мне выйти к машине. Это не понравилось мне ещё больше.
Вдалеке, у дороги, стоял хороший автомобиль с новыми киевскими номерами. На этих номерах был уже жовто-блакитный флаг Украины, и кириллица частично заменена латиницей.
Подойдя, я сразу понял, кто сидит в машине.
Это был убийца Чашин.
Чашин был профессиональным убийцей. В своей жизни он научился только убивать.
Сначала нас вместе учило государство, а потом он превратился в самообучающуюся систему.
В своей жизни Чашин слишком много стрелял из автоматического оружия и оттого, как мне казалось, повредился рассудком.
— Прости, браток, к тебе и не подъедешь, — сказал Чашин. — Садись, прокатимся.
Делать было нечего, я только сказал, что надо запереть дверь.
— Не духарись, — ответил Чашин. — Мальчик останется.
Овальный парень действительно остался и пошёл к моей комнатке. Шофёр рванул с места, и мы поехали по трассе вдоль берега на запад. Запад на юге всегда условен, всюду юг, как на Северном полюсе, но меня всегда привлекала точность топографии.
— Знаешь, не надо мне никуда, — сказал я Чашину. — Высади меня, я на пляж хочу.
— Брось. Я хочу вытащить тебя из этого дерьма, — снова произнёс убийца Чашин.
— Зачем? — просто спросил я.
Дерьмом, по всей видимости, была вся моя жизнь.
— Ты не продашь, — ответил Чашин так же просто. — Эти все продадут, а ты — нет.
«Он прав, — подумал я, — а всё же ни в чём нельзя быть уверенным. Я сильно изменился».
— Короче (он любил это слово), ты ещё помнишь сербский?
Тогда я всё понял. Я догадывался, зачем Чашину мог понадобиться мой сербский язык, и что он мне хочет предложить работу. И я догадывался, какую. Какое там, я просто знал.
Он шевелил губами, произнося какие-то слова, а я уже не понимал ничего. Я тупо смотрел на проносящиеся за окном горы. Чашин всегда не любил меня — за высокое звание моего отца, за те книги, которые я читал, за любовь мою к картинам, которые он, Чашин, никогда не видел.
И он был прав — именно из-за отцовских погон моя жизнь была легче и, главное, безмятежнее, чем его. Может, из-за этой лёгкости я и покинул строй.
Чашину всё в жизни давалось тяжело, хотя учились мы вместе.
И вот что-то у него случилось теперь, появилась надобность, и я показался ему подходящим, несмотря на неприязнь и память о том, что стояло между нами.
Чашин говорил и говорил, а мы оказались вдруг в каком-то кафе у крепостной стены, где было жарко, душно, пахло потом и разлитым вином и снова потом, но Чашин никогда не замечал запахов, а я давно начал находить в них особый смысл, дополнение к тому, что видишь глазом, дополнение не всегда красивое, приятное, уместное, но завершающее картину мира, дающее ей окончательную правдивость и точность.
