— Благодарю вас, — наконец сказал я. — Мне пора было узнать всю правду.
— Почему-то правда обычно связана с болью, — кивнув, заметил Кромвель. — Недаром говорится: «мучительная правда». Никто не скажет «счастливая правда». Простите, ваше величество, — смиренно прибавил он.
— Господь посылает страдания, дабы наставить нас на путь истинный, — машинально произнес я.
Заученная максима. Но верю ли я в нее?
— Тем не менее они ранят нас. И избежать боли помогает только равнодушие.
Видимо, Кромвель стал таким бесчувственным после смерти своей жены.
— Равнодушие могло бы принести покой, — согласился я.
Покой — непостижимое… недоступное мне состояние. Всю свою жизнь я только и делал, что переживал… по любому поводу.
— Может, заберем добычу? — Он показал на луговину, куда упали грачи. — Если мы оставим ее, то наши ловцы полностью утолят голод и не пожелают больше охотиться.
Я машинально направился к охотничьим трофеям, испытывая странную раздвоенность. Словно не я, а кто-то другой бросил в сторону приманку для соколов и принялся складывать несчастных искалеченных грачей в ягдташ. За этим человеком наблюдал Генрих, только что безвозвратно прозревший, тот самый Генрих, чья жена оказалась изменницей и блудницей.
Почему я ничего не чувствовал? Откуда эта отстраненность? В душе тоскливо и тревожно бил колокол, но эти звуки доносились как будто из-под воды.
Соколы вновь взмыли в небо, а мы с Кромвелем продолжили наш жутковатый разговор.
— Я позвал господина Смитона на обед, — сообщил он. — И развлекал его на прошлой неделе в моем лондонском особняке. Ему польстило приглашение. И мне удалось… разговорить его. Он признался во всем. У него были плотские отношения с королевой.
— Он так и сказал… «плотские отношения»?
— У меня есть его признания, — кивнул Кромвель. — Вы позволите?
Он махнул рукой в сторону наших лошадей. Мы подошли к ним, и Крам извлек из седельной сумки связку бумаг.
— Здесь подробно записан наш разговор, — пояснил он. — Мне казалось, так будет надежнее всего.
Я прочел все эти гнусности, Смитон признался в прелюбодеянии, а заодно назвал других любовников Анны: Уильяма Бреретона, Фрэнсиса Уэстона и Генри Норриса.
Генри Норрис. Мой камергер, мой друг.
Хотела ли она испытать особое удовольствие, соблазнив его?
Должно быть, он сопротивлялся. Я знал, что Норрис достойный и честный парень. Наверное, он оказался трудной добычей, настоящим вызовом ее изобретательности и настойчивости. Но очевидно, она преуспела.
