Через два часа выставка была полностью готова. Экспозиция начиналась ярким плакатом с надписью «Советская молодежь» на русском и испанском языках и изображением серпа и молота. Затем шли фотографии, показывающие, как работает, учится и отдыхает наша молодежь. За многие тысячи километров от Советского Союза, в самом центре Центральной Америки, в городе, где еще недавно серп и молот рисовали на стенах домов под покровом ночи с риском для жизни, теперь улыбались с фотографий делегаты комсомольского съезда, строители БАМа, белозубые донецкие шахтеры. Над разбитым рейхстагом развевалось Знамя Победы, по целинной пашне плыли трактора...
До открытия выставки оставалось еще часа три, и Лаутаро, двадцатилетний секретарь студенческой организации департамента Леон, предложил нам посмотреть город.
Леон по-испански означает «лев». Город широко раскинулся вокруг высокого холма. Большинство домов не выше двух этажей, все гладко оштукатурены и покрашены в светло-голубые, желтые, розовые цвета. Множество белых гипсовых барельефов... Жалюзи закрывают окна от яркого солнца. На одной из улиц мы останавливаемся у небольшого дома, на зеленовато-голубой стене белая табличка: здесь жил великий поэт, гордость Центральной Америки — Рубен Дарио.
Вскоре мы снова оказываемся на центральной площади перед громадой собора. В темную глубину храма уходят два ряда колонн, между ними потемневшие от времени массивные деревянные скамьи.
Перед алтарем с правой стороны у колонны громадный мраморный лев, устало улегшийся за металлической оградой. В нем еще чувствуется немалая сила, но голова уже склоняется на утомленные трудным путем лапы, лежащие на поверженной лире и мраморном щите с надписью: Рубен Дарио. Это могила поэта.
Выйдя на площадь, я снова залюбовался башнями собора, украшенного золотым орнаментом, фигурами атлантов и святых. С величественной торжественностью здания никак не вязалась странная окраска его: вся верхняя часть каменной кладки была покрыта грязно-черным налетом. Лаутаро объяснил, что во время войны с диктатурой гвардейцы Сомосы засели в храме и, прикрываясь толстыми стенами, с высоты расстреливали людей на площади и окружающих улицах. Оказалось, Лаутаро сам участвовал в боях за освобождение города.
— Чтобы не разрушить собор снарядами, нам пришлось поджечь деревянные лестницы: гвардейцев в буквальном смысле выкурили оттуда,— рассказывал он.
По одной из боковых улочек мы спускаемся с площади. Всюду видны следы той жестокой войны, которую вел Сомоса против своего народа. Мы подходим к развалинам казарм, которые были последним бастионом сомосовских головорезов в Леоне. От них остались лишь стены, сплошь исщербленные пулями и пробитые во многих местах снарядами. Бетонная громада дота — словно гигантский череп с темными провалами глазниц-амбразур. Отворив железные ворота, градом пуль превращенные в нелепое кружево, входим во двор. Тихо и знойно. Бетон пышет жаром. Какой же ад был здесь три лета назад, когда в этих раскаленных коробках казарм безумствовал шквал отчаянной перестрелки! Невозможно представить, как через этот ад прошел Лаутаро,— тогда ему не было и семнадцати. А он спокойно объясняет:
