— Вспрысни камфару, ничего больше не надо,— махнул рукой знахарь. — Другие лекарства только помешают мне. Э-э, если бы его принесли первым... А сейчас я слишком устал...
— Попробуй все-таки, — сказал Ралаймунгу.
— Да, ничего не остается, — вздохнул знахарь и, перейдя с французского на мальгашский, властно приказал: — Все — десять шагов назад! И ни звука, ни вздоха. Тот, кто скажет слово, станет убийцей больного.
Покорно и беззвучно толпа отступила назад. Помощники знахаря стали делать промывание желудка, а сам он ушел в соседнюю хижину и вышел оттуда минут через десять — в дамбе, обернутой вокруг бедер. Белая повязка туго перетягивала его лоб.
— Хадридридридндрна! — воскликнул он.
Толпа, и без того хранившая молчание, замерла. Было видно, как люди сдерживают дыхание и боятся даже шелохнуться.
Знахарь проверил биение пульса на висках у юноши, взял его руки в свои и замер. Шесть, семь минут... Знахарь освобождает свои руки и, впившись взглядом в закрытые глаза юноши, начинает двигать пальцами перед его лицом. Восемь, десять минут... Пальцы двигаются в разных направлениях, иногда знахарь меняет положение рук, но при этом видно, что он все время пытается удержать кисти под одним углом к голове больного. Десять минут... Знахарь вскакивает, с силой ударяет юношу в область сердца, громовым голосом выкрикивает несколько фраз и вновь садится на корточки перед больным.
Глаза его широко раскрыты, мускулы лица напряжены до предела, и крупные капли пота, катящиеся по лбу, все чаще и чаще падают на неподвижное тело умирающего. Четырнадцать, пятнадцать минут... Удар по сердцу, властный окрик, и вновь напряженное волевое усилие. Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать минут... Удар, окрик. Девятнадцать, двадцать... Теперь удары следуют все чаще и чаще, а окрики делаются все более громкими и яростными. Я еле сдерживаюсь, чтобы не спросить Ралаймунгу, что означают выкрикиваемые слова.
Тридцать четыре, тридцать пять минут... Знахарь выкрикивает новое слово, и первая конвульсия пробегает по телу юноши. Знахаря бьет мелкой дрожью, и кажется, что эта дрожь, передаваясь юноше, усиливается, заставляет тело извиваться в судорожных движениях. Тридцать шесть, тридцать семь минут... У больного начинается рвота. Он открывает глаза.
— Все, — говорит доктор Ралаймунгу. — Теперь знахарь не даст ему умереть. А я вне больницы, без необходимых лекарств и приспособлений — здесь, под баобабами, этого сделать не смог бы.
