— Роза, — сказал я. — Ваш ученик уже вошел в аудиторию...
Я действительно ни разу не достал блокнот. Ни у Гумбеза, ни когда навещали родственников Розы. Ни в доме чабана Асранкула, который громко и многословно обижался и призывал многочисленных свидетелей — детей, внуков, жену свою Аяпу, соседей — разделить эту обиду, когда Роза сказала, что приехала на часок, что надо еще навестить тетушку Суйунбюбю-апа и дядюшку Бекетая в дальнем Кок-сае, и времени нет ни на родственный той, ни на соколиную охоту (сам сокол сидел на руке Асранкула и со злой укоризной глядел на нас, лишивших его этого праздника). Ни потом, за вечерним и бесконечным — к ночи — достарханом в доме Бекетая. Да и о каком блокноте мог я вспомнить, сидя на узорчатой кошме, когда старые женщины разламывали мне теплые лепешки и пиалы с красным чаем на донышке подавали так, что я не смел их принимать одной рукой. И я солгал бы, если бы упорядочил наш разговор в логичный диалог, ритмически уравновешенный продуманно-эмоциональными монологами. Наша двухдневная беседа напоминала археологические раскопки, когда начало смысла работы скрыто в непредсказуемой глубине ее. И начало этой беседы я вспоминаю поэтому не на сторожевой горе Манаса, а в доме Бекетая, когда с робостью опустился на ослепительные узоры лежащей на полу кошмы. Роэа, ВИДИМО, заметив эту «музейную.» нерешительность, сказала, в общем-то мимоходом, что узоры на древних киргизских коврах и кошмах — практически забытые письмена, к расшифровке которых ученые приступили лишь недавно, опрашивая стариков и народных ковроделов. «Так ведь вообще, — ответила Роза на мое удивление, — не было бесписьменных народов. Люди никогда не существовали без общения. И поэтому то, что такие письмена забывались историей, — закономерно. Это же самоубийство — веками сидеть только на своей кошме и читать только свои узоры».
...Я не помню многого из того, о чем мы говорили (и, кстати, не огорчаюсь этим, так как верю в полуфантастическую гипотезу о том, что раз услышанное или прочитанное уже навсегда остается жить в человеке отдельно от его такой несовершенной памяти), но эти слова запомнил — как начальную точку отсчета смысла всей моей поездки.
Мы говорили об общении. О том общении, которым жив каждый из людей, и о том, которое движет историю. Случайно ли, спрашивали мы себя, гений любого народа своих эпических героев посылал на границы и за пределы привычного и обжитого бытия? В таинственную засечную степь, за холмы своей земли, уходил князь Игорь, и в далекую страну Бейджин вел своих батыров непобедимый Манас. Шумеры отправили Гильгамеша на поиски секрета бессмертия, а эллинское, в общем-то не избалованное масштабами мира воображение заставило хитроумного Одиссея пройти нечеловеческие испытания на изъезженных морских путях. Как средневековые художники, которые, презрев унылую логику линейного времени и пространства, сводили в единой беседе Улугбека и Платона, Ибн-Сину и Сократа, мы усадили вокруг Бекетаева достархана мужей, родившихся в Древней Руси и на крошечном островке Средиземного моря, у подножия Таласских гор и в глиняном городе на равнине меж Тигром и Евфратом. И они поняли друг друга, потому что рассказывали не о конкретных своих делах — покорении чудовищного Хумбабы в Ливанских, кедрах, разгроме Трои, битве с печенегами, войне с народом Бейджин, но о том, что стояло за всем этим: о жажде познания мира и единения людей... И это поддержал Платон: «каждый из нас сам для себя бывает недостаточен и имеет нужду во многих». А Аристотель согласно добавил: «Один судит об одной части, другой — о другой, а все вместе — о целом».
