Ипатыч сидел не шевелясь, высунув кончик языка, как школьник на диктанте. С несокрушимой ясностью, рукою твердой, лишенной сомнений, писал он красную траву и синие листья. В синюю кудрявую листву вплетал розовые бутоны, а в желтое, как морошка, небо пускал черных птиц с зелеными крыльями... Колорит росписи был праздничный, ликующий, созданный бесстрашной фантазией, не скованной рассудком. Той фантазией, что питается куцым северным солнцем, а вернее, долгим ожиданием его. Изредка видя солнце, мечтая о нем, северный человек находит в его мимолетных улыбках больше радости, нежели южанин в палящем зное.
...Рано утром над Замежной, как прыгуны с трамплина, разлетались самолетики местной авиалинии, и я заспешил в аэропорт.
— Бери себе ложку на дорожку, — сказал Ипатыч, протягивая мне самое нарядное из своих рукоделий. — Щи будешь хлебать — старика вспоминать. — Он потянул меня за рукав. — А можа, останешься на недельку? Можа, на рыбалку съездим, поохотимся, а? Один человек — что головня в поле, а две положи — глядишь, и закурятся.
Жалко было расставаться со стариком.
— Не могу, Ипатыч, — сказал я. — Командировка!
— Суета заела. Больно шибко живете, молодежь. Все бегом, бегом... — Он напоследок оцарапал мою руку мозолями, дружески хлопнул по плечу. — Ну да ладно, бывай! — И, круто развернувшись, заковылял к своей избе. Его длинная, с густыми, седыми прядями борода реяла на ветру...
Я шел узкой полевой тропинкой — овес по пояс, сырой аромат трав и тишина. Ноги скользили по размякшей земле, грязь мягко и податливо уплывала из-под подошв... В пепельно-сиием небе кудрявились облака. В глубине ближнего бора долго и могуче набухал горячий оранжевый шар, ворочался, рассыпался искрами, и вскоре запели птицы, задвигались синие тени, и вся земля задымилась в неверном желтом свете... Солнце висело на острых пиках елей — молодое, розовое, звонкое.
Как мяндинская ложка.
Олег Ларин
Вальдемар Болдхид. Коронация
Услышав за спиной тихий скрип двери и подумав, что это служитель дона Ансельмо, Витторио не обернулся. Франко и Джулиано тоже не шелохнулись — все трое почтительно слушали лежащего в кружевной постели старца, который говорил, с трудом преодолевая одышку. Его хрипящий голос звучал все тише и тише, а паузы, заполненные тяжелым дыханием, становились просто невыносимыми. И тут вдруг раздались слова, бесстрастные, как тиканье ходиков;
— Руки вверх и не шевелиться. Чуть что, стреляю без предупреждения.
