И опять нельзя не отметить, как благотворно воздействовал на нас в этом смысле Тур. Он не тянул нас на аркане в свою веру: он жил на борту «Ра» так, как привык, — увлеченно, не пряча пристрастий, свято убежденный, что дело, которым он занят, самое необходимое и самое интересное. От него словно исходили токи научного подвижничества, и как же он радовался, замечая в нас все больший отклик!
Он с готовностью отзывался на любой повод поговорить о трансатлантических связях, сам непрестанно заводил о них речь, вступал в наши споры и дискутировал на равных, не потешаясь над нашим дилетантством, над ложными предпосылками и поспешными выводами, он видел в нас единомышленников еще до того, как мы ими полностью стали, верил в нас авансом — и не обманулся в ожиданиях.
После того как кончилось первое плавание, перелистывая исписанные страницы своего дневника, я не раз думал: какие мы все на «Ра-1» были разные!
Сверхобщительный Жорж — и замкнутый Норман; конформный Сантъяго и не умеющий приспосабливаться Карло; день и ночь, земля и небо, вода и камень, стихи и проза, лед и пламень сошлись на борту «Ра»!
Это было похоже на то, как альпинист, закончив траверс, оглядывается — и у него подгибаются колени: над какой жуткой пропастью он только что шел. Мы же могли вдрызг перецарапаться, осточертеть друг другу, возненавидеть сотоварищей и самих себя! А мы гуляли по Барбадосу в обнимку, и нам совсем не хотелось расставаться — настолько не хотелось, что мы с трудом представляли себе, как теперь будем жить без нашего общего «Ра». Такими веселыми, такими дружными были мы все в ту осень! И Тур с чистой душой написал поперек сувенирного снимка: «У меня лучший в мире экипаж!»
Видимо, сумма психофизиологических свойств еще не исчерпывает сути человека. Не арифметикой тут пахнет, а алгеброй. Слабый становится сильным, робкий — отважным, обидчивый — великодушным, если ими движет единая достойная цель.
Лодку шатает, и писать довольно трудно, ветер веселый, полусфера изрядно выгоревшего уже паруса туго надута.
Сегодня пройдено 63 мили, совсем неплохо, и вообще все неплохо, только холодновато, а ночью и по утрам еще и влажно, выбираться из мешка совершенно не хочется. Попросить, что ли, Нормана изменить чуть-чуть курс и пойти южнее?
Он хихикнет в ответ: «Маньяна!»
Маньяна, с легкой руки Сантъяго, сейчас любимое наше слово. Бифштекс съесть — маньяна, с девочкой пройтись — маньяна, обсохнуть — маньяна. Маньяна по-испански — завтра, но с оттенком нашего «после дождичка в четверг».
