У нашего Иннокентия сейчас сложный переломный период.
Иногда он мил, приветлив, заливается дроздом, воробьем и сигнализацией автомобиля «Ийау-виииу! Ийау-виииу!» и кокетничает со своим отражением в зеркале. Иногда у него вдруг возникают приступы наведения чистоты — он ловко изворачивается и клювом вычищает каждое свое перышко, в процессе чистки выдирая из себя половину своего нежно-синего покрова. И иногда он зол, подозрителен, встрепан и даже коварен. Не успеешь оглянуться, как получаешь клювом из мести за его бесцельно прожитую жизнь. Но это признак — мы уже знаем, спустя какое-то время он начнет приставать к обглоданной ивовой ветке — это его виртуальная дама. Иннокентий ужасно напорист, нахален, пылок и устраивает ревнивые разборки с мордобоем и перемирием, обдирает иву как липку, а потом сидит нахохленный, потерявший виды на будущее, и тихонько бормочет с хорошо поставленным армянским акцентом: «Я тибе адын вэщь скажу, толко ты нэ абижайся… Я тибе адын вэщь скажу, толко ты нэ абижайся… Я тибе адын вэщь скажу, толко ты нэ абижайся…» И потом сам себя обрывает: «Ну скажи уже! Скажи!»
С этого у него начинается процесс мышления. Он погружен в себя, почесывает озабоченно шею, меланхолично перебирает нажитое или сворованное имущество — щепочки, крышечки, колокольцы, бантики, — громко тарахтя и тоненько, жалостливо фальшиво напевает: «Давайте негромко… Давааайте вполголоса… Да-вааайте негромко… Давааайте вполголоса… Давааайте негромко… Давайте вполголоса…» На десятой-двадцатой минуте — как когда — рявкает сам на себя разными голосами. «Заткнись, Иннокентий!» — голосом нашего папы. «Шат ап, курица синяя!» — голосом моей дочки-подростка. И ласково, моим: «Ну что с нашим мальчиком… Ну что случилось с нашей птичкой… Ах, какой красивый у нас Кеша… Кеша — ореооол. Кеша красивый ореоол».
