— Плохо дело. Дров не будет поблизости.
Я снова хотел спросить, почему же это не будет, когда кругом тайга. И потом увидел на торце избушки, над дверью, дату, вырубленную топором: 1926.
«Конечно. Откуда ж здесь быть дровам, если с двадцать шестого года все, что поближе, извели»,— догадался я.
— Возьми топор, сдери кору с деревьев, что поближе, — сказал Иннокентич.
— Зачем? Мы уйдем отсюда раньше, чем деревья засохнут...
— Другие придут! — рявкнул Иннокентич. Пока он возился с лошадью, я сделал, как он велел.
Потом он зарядил ружье, подошел к зимовью, ударом ноги открыл дверь, а сам отшагнул в сторону: зимовье старое, заброшенное, в нем могла поселиться росомаха или еще кто-нибудь из зверья.
Зимовье до потолка было забито душистым сеном. Даже наша грустная и спокойная лошадь тихонько натянула узду и заглянула в раскрытую дверь.
— Кто его натаскал? — не удержался я.
— Сеноставки. Маленькие зверьки.
Я стоял около стенки, колупал ногтем мох и насвистывал. Настроение у меня было хорошее, а Иннокентич, пусть ворчит, на то он и старик. И вдруг к моему носу приставился его кулачище, и он прошипел:
— Услышу в тайге свист — убью.
Я отвязал лошадь и медленно повел ее на ручей.
Ручеек все-таки не замерз еще по-настоящему. Бежал в деревянном желобке, и лед был тонкий, узорчатый, как кружево, на котором висели капельки, точно увеличительные стекла. И от воды шел пар.
Я глядел в кроткие глаза лошади, на ее бородку, побелевшие ресницы. В глазах отражались зимовье на пригорке и Иннокентич. Я погладил ее по шее и сказал:
— Убьет он меня.
В зимовье не было порядочной печки. Была каменка — полусвод, выложенный из закопченных камней. Вместо окна — заслонка.
Иннокентич стал осматривать хозяйство. Он нашел под нарами топор, пилу и большую жестяную банку с керосином. На полках, над нарами стояли кастрюли, миски, сковородки. Дырявый мешок, в котором когда-то были сухари. На столе керосиновая лампа. Он поболтал ее над ухом и что-то проворчал под нос.
Потом вышел из зимовья и приказал собрать пустые консервные банки из-под сгущенного молока и вырезать в них донышки. Сам пошел за дровами, хотя у каменки и была охапка сухих дров.
Я вырезал в банках донышки и тоже ворчал:
— Чего доброго, и макароны заставит продувать!
Мы разожгли дрова в каменке, а сами сели на пол, чтобы не задохнуться. Дым стлался в раскрытую дверь. Огонь вырывался между камней. Наши собаки — Чара, Шельма, Соболь и Ральф — сидели против двери и глядели на нас. Мы выбросили головешки и закрыли задвижку и дверь. Теперь камни будут отдавать тепло.
