Теперь мы были отрезаны от деревни, а следовательно, от всего мира. Продукты у вас кончились, и те, кто был свободен от работы, с утра принимались ловить рыбу и лазить по тайге за рябчиками. Над рекой пролетали птицы: утки летели низко и быстро, а гуси медленно и очень высоко и перекликались гортанно и нежно. Они отдыхали на реке, а потом улетали в тайгу, к верховьям таежных речек. Однажды, когда уже темнело, мы видели, как над рекой летал одинокий гусь. В сумерках он виделся белым пятном на фоне черных окал и черным силуэтом — в светлом вечернем небе. На Сосновом острове кричали лебеди...
Ох, и вид был у нас, когда мы вышли встречать первый катер! Володя был в ватных штанах, надетых прямо на голое тело, и в майке. Вадим, буровой мастер, — в пижаме и болотных сапогах. Я — в плавках и зимней шапке. И все с ружьями. Мы смотрели, как Алеша-моторист подводит своего «Гидролога», и только он ткнулся в берег, мы дали залп. Начальник партии выпрыгнул, пожал нам руки.
— Привез вам деньги, — говорит.
Думал нас обрадовать. Алексей стал выкидывать на берег мешки, банки. Мука, масло, сгущенка... «Это другое дело», — сказал Володя. Начальник пошел к зимовью. На крыше у нас, как флюгер, болтались старые ватные штаны, но он не заметил.
Выдал нам зарплату за два месяца. Я посмотрел на свою пачку.
— У нас, — говорю, — здесь натуральное хозяйство. Всех рябчиков извели. Теперь снег сошел, ждем медведя.
Вадим стал спрашивать, как там жена. Жена его была тогда на другом берегу, в деревне, на последнем месяце. Я вышел, смотрю, Алеша обдирает наших ондатр, выворачивает их одну за другой, как перчатки. Смеется:
— Готовьте еще. Приеду.
Начальник вышел, прыгнул на нос. Катер стал отходить, течением его заносит на малом ходу. Тут он штаны и заметил.
— У вас все детство, — сказал он.
И Вадим:
— Эх ты, флибустьер несчастный! — А сам доволен: с Наташкой все в порядке...
А о чем мы только не говорили по вечерам, то и дело заваривая чай и лежа поверх спальников в зимовье с открытой дверью! В темноте мы не различали друг друга, виднелись только огоньки папирос, а из тайги ползли непрерывные шорохи и вздохи...
Местные называли нас экспедишниками, а мы их бурундуками, и было в этом взаимное непонимание на первых порах, когда мы только появились здесь, кочевали из деревни в деревню со своими рюкзаками и спальниками, бросая их на пол в первой попавшейся избе, и это был ночлег, а они противопоставляли этой суете и непостоянству свою размеренную жизнь, свои столетние, вплотную друг к другу избы, с окнами на два метра от земли, со ставнями, с воротами вровень с домом, с двухэтажными амбарами, свою фамилию, одну на всю деревню, свой говор, вынесенный триста лет назад откуда-нибудь из-под Архангельска человеком, от которого все и пошло здесь: и фамилия, и обычаи, и язык. Удивительный это был язык — казалось бы, русский, но говорили они быстро, с непривычными интонациями, повышая голос к концу фразы, вставляя то и дело незнакомые пока слова: «лони», «напрок», «заберег», «зажор», «осенец».
