и Морни
[5], с которыми вы вместе обделывали дельце в пятьдесят первом году
[6], должны были задрожать от радости в своих могилах, ну, а уж других ваших сообщников по государственному перевороту, которые еще живы, вы просто осчастливили; да, вы немало порадовали тех из ваших бескорыстных товарищей, которые, ничего не потеряв при этом, оказались в таком выигрыше второго декабря. Скажите‑ка, за подобные речи, как видно, здорово платят? Вы думаете, я из любопытства спрашиваю? Хотя бы и так… Но, кроме того, мне еще интересно было бы услышать от вас, человека, к которому обращаются в третьем лице, как к его величеству; который так прославился твердостью своей руки, что никто в наши дни, как полагают в высоких сферах, не может сравниться в этом с ним; чей язык ныне терзает тех, на кого когда‑то сыпались удары его дубинки; который так ополчается на чернь, громогласно требуя предоставить слово ружьям, — именно от вас мне и хотелось бы услышать, из какого же высокого рода происходите вы сами — королевского, императорского или, может быть, папского? Ну, так как же, сенатор? Отвечайте!
И старая женщина в нищенском платье сурово и испытующе смотрела на старика, облаченного в расшитый золотом мундир.
После нескольких тщетных попыток взять себя в руки ему накоаец удалось овладеть собой и взглянуть ей в лицо; но его тотчас же охватила невыразимая дрожь; она это заметила.
— Да, — сказала она, поднимаясь, — ты не ошибаешься
Он отшатнулся.
Тогда, откинув назад свои седые волосы, она нагнулась к самому его лицу:
— Это я! Узнаешь меня?
Ответа не последовало.
— Ну?
Он попытался пролепетать что‑то.
— А! — сказала она. — Судя по тому, как ты смущен, как ты пристыжен, я вижу, ты узнал меня под этими морщинами. Семьдесят лет не виделись мы с тобой. Завтра, быть может еще и сегодня, нам предстоит расстаться с жизнью — ибо мы довольно уже пожили, и ты и я. Так разве не время было прийти к тебе потребовать отчета? Я не хотела умереть, предатель, пока не сделаю этого!
Он задрожал как лист, и вся кровь, которая еще оставалась в его жилах, легким румянцем окрасила бледные, пергаментные щеки.
— Выслушайте меня, — пролепетал он наконец, — выслушайте меня…
— Молчи! Когда ты выслушаешь меня, можешь тогда оправдываться — я рассмотрю твои доводы. Мне кажется справедливым, чтобы хоть несколько минут народ моими устами потолковал бы с тобой и о тебе, тебе, который вот уж пятьдесят лет как все толкует — если и не с ним, то о нем, во всяком случае… Потише, ваше высочество, да ну же, не волнуйтесь так. И не сопротивляйтесь! То, что я собираюсь рассказать тебе, — история, история, правда, давняя, но у меня прекрасная память, и я ничего не забыла из того, что должна напомнить тебе. Слушай же, я начинаю.
