— Где же я видел его? — воскликнул Сардок, взяв на руки, почерневшие от пороха, своего сына. — Кого он напоминает мне?
Говорят, — не знаю, правда ли это, — что у человека в колыбели почти те же черты лица, что и на склоне лет. Достаточно бросить внимательный взгляд на новорожденного, чтобы представить себе его облик в старости.
Глядя на прелестное личико своего сына, стойкий солдат вспомнил величавые черты деда с материнской стороны, казненного летним утром на его глазах на Гревской площади. Дед его, человек высоких правил, не пожелал просить о помиловании и искупил смертью на эшафоте тяжкое преступление — поступки, согласные с убеждениями. В этом же был повинен и аббат Грегуар и многие другие члены Конвента — цареубийцы, умершие нераскаявшимися: «В человеческом обществе короли — то же, что в мире природы чудовища, — их следует уничтожать».
— Это твоя плоть, Сардок, он твой сын, бедняжка.
— Он похож на моего деда.
Супруга, знавшая, как чтит ее муж память казненного, вспыхнула от гордости при этом кратком ответе и, подняв голову, вся просветлев, посмотрела на окружавших ее инсургентов, бледных и мрачных, одетых в лохмотья.
— Вот видите!
Внезапно из рядов вышел, хромая, многократно раненный седовласый гвардеец в меховой шапке с наушниками и наклонился к ребенку, не отрывавшему глаз от своего отца.
— Гражданин командир, — спросил с необычайным достоинством старик, — как зовут твоего сына?
— У него нет еще имени, — задумчиво прошептала будущая вдова.
— С разрешения его родителей, к которым я обращаюсь, младенца можно было бы сейчас окрестить.
— Кто хочет быть крестным отцом?
— Мы все.
— Пусть будет так.
Наступила глубокая тишина, и старый федералист, как бы вдохновленный небесами, пристально посмотрел на своих товарищей по оружию, которым, как и ему, грозила сейчас неминуемая смерть, и этим взглядом передал им свою мысль. Сверкнула искорка в тусклых глазах этих праведников, опозоренных, освистанных только за то, что они слишком хорошо помнили декларацию 1789 года, которая будет жить в веках: «Когда права народа попраны государственной властью — восстание для него священнейший, неоспоримый долг».
И они, проклятые судьбою, поняли, что один из них, такой же отчаявшийся, дарует им надежду, побежденный — триумф, умирающий — жизнь.
«Сраженные пулей реакционеров, — говорили они себе, и лица их озарились какой‑то свирепой радостью, — мы не уйдем из жизни бесследно: ребенок переживет нас, и этого ребенка, предуказанного самой судьбой, сына нашего начальника или, скорее, брата, мы, герои, которых поносят и позорят, назначаем наследником нашего неумирающего гнева, живым символом нашей посмертной славы».
