-- Очень приятно, -- заверил деда Рыбакитин.
-- Иван Петрович? -- освежил в памяти имя и отчество военком.
-- Точно так! -- вытянулся дед перед полковником.
-- Вы, говорят, в коннице служили?
-- Точно так. Можно сказать, от младых ногтей и до седых бровей, с первой германской по конец второй в седле качался. В японскую не довелось: в возраст не взошел. И контужен, и рублен, и пулей бит. Газами -- не случалось, к тому времени полк, почитай, весь лег, так нас, значит, на переформировку...
-- Хорошо, хорошо, -- перебил деда Рыбакитин, которому наплевать было на кавалергардский полк. -- Это все замечательно. Значит, вы нам поможете.
-- Товарищ Протасов, объясните товарищу ситуацию, -- велел военком.
Дед, слушая Федора Федоровича, хмурил седые бровки.
-- Глянуть можно, -- кивнул, дослушав, и зашаркал валенками к столу.
Долго глядел на половинки столешницы, оглаживая срезы, прицокивая языком. Отступив на шаг, повел рукой, словно замахиваясь, и, отвернувшись от стола, приговорил:
-- Нет. Ни шашкой, ни палашом нельзя.
-- Я же говорил, -- значительно вытаращился Чудоюдов, хотя ничего такого не говорил, хотел сказать еще что-то, но дед, не слушая его, продолжил:
-- Тут видно другое оружие. Сабля! Древняя, польская, широкая, тяжелая. -- И пояснил: -- У ротмистра нашего, Потоцкого, такая была. Три кирасы одну в другую клали -- и наскрозь, без потяга, потому как шибко кривая.
И снова в прихожей раздался звонок. На этот раз в комнату вплыл Ханзель. Просеменив к креслу, сел, раскрыл кейс, достал перстень.
-- Я пришел, -- сдавленным голосом произнес, -- чтобы вернуть это. Я это не могу хранить. Я боюсь. Это невероятно. Камень -- настоящий изумруд, глубокого травного цвета.
-- Ну и что? -- удивленный тоном Ханзеля, спросил военком, отродясь не видавший приличных изумрудов.
-- Как "что", как "что"?! -- загорячился Ханзель. -- Он же огромный! Я такого никогда в руках не держал.
-- Да-а? -- смутился военком.
-- Именно. Да за него... да за него полгорода купить можно!
-- Ладно, -- в гробовой тишине дрогнувшим голосом вымолвил военком.
-- Но это не все, -- еще больше заволновался Ханзель.
-- Еще что?
-- Огранка. -- Ханзель на вытянутой руке представил перстень на всеобщее обозрение. -- Вы только вглядитесь. Уму непостижимо! Огранка -фрейбургская, четырнадцатого века. -- От внутреннего напряжения темно-коричневые глаза ювелира вылезли из орбит.
И тут за спинами склонившихся сипение послышалось, потом стон, а когда все обернулись, Обалдуев лежал в кресле вытянув ноги, как будто спал.
