— Побей, — сказала она. — Не то ты долго будешь сердиться на меня, и гнев сделает тебя больным.
Вместо этого я ее обнял».
Спустя несколько месяцев Гоген получает сообщение — в Копенгагене организуется выставка современного искусства, где ему отводится целый зал. И Гоген стал собираться в Европу.
3 августа 1893 года художник прибыл в Марсель с четырьмя франками в кармане. Гоген был бодро настроен и уверенно смотрел в будущее.
Но где бы ни выставлял Гоген свои произведения — везде равнодушные, презрительные, недоумевающие лица. «Все грандиозные планы Гогена провалились», — писал один из друзей художника. И вскоре в газетах:
«...Гоген с грустью вспоминает счастливые дни в заморском краю, когда он с благородным жаром вдохновенного поэта работал над этими полотнами, вдалеке от нашего выродившегося общества с его кликами и интригами. Возможно, он опять уедет туда. Если так, это мы его изгнали. Он уже говорит:
— Я не хочу больше видеть европейцев».
Правда, наступившая зима еще застает Гогена в Париже в ветхой комнате в двухэтажном деревянном доме за Монпарнасским кладбищем...
Но проходит год — и Гоген решается окончательно.
...8 сентября 1895 года старый и ржавый «Ричмонд» вошел в лагуну Папеэте и причалил к деревянной пристани в восточной части залива. По скрипящему трапу Гоген сошел на берег Таити. Начались новые поиски «потерянного рая»...
Ничто не изменилось в Папеэте. А Гоген и сейчас не миновал того, чего так стремился избежать,— безденежья и болезни. То и дело приходилось откладывать в сторону кисть и краски, принимать болеутоляющее и ложиться в постель. Из-за безденежья он не мог обратиться к врачу — и лишь невыносимые боли заставили его пойти в больницу в Папеэте, хотя он знал, что не сможет оплатить лечение. Как и какими средствами врачи поставили его на ноги, остается загадкой.
А вскоре случилась новая беда. Не выдержало сердце. Приступы следовали один тяжелее другого. Конец казался близким. Через несколько недель боли прекратились, но Гоген понимал, что это только отсрочка...
И он решает покончить с собой. Но для этого надо написать последнюю картину, говоря его собственными словами, «духовное завещание».
Холсты давно кончились. Он взял обычную грубую джутовую ткань, из которой на Таити шьют мешки, отрезал четыре с лишним метра, сколотил дрожащими руками раму и с трудом натянул на нее это «полотно». Потом достал свои краски в кисти, лежавшие без применения полгода, и, забывая о боли и усталости, принялся писать.
