Будьте тверды и храните себя
Для грядущих успехов.
В то же время он гневным эдиктом заочно порицал сенат и народ за то, что они наслаждаются несвоевременными пирами, цирком, театром и отдыхом на прекрасных виллах, когда цезарь сражается среди стольких опасностей. Наконец, словно собираясь закончить войну, он выстроил войско на морском берегу, и между тем, когда никто не знал и не догадывался, что он думает делать, вдруг приказал всем собирать раковины в шлемы и складки одежд – это, говорил он, добыча Океана, которую он шлет Капитолию и Палатину. В память победы он воздвиг высокую башню. Воинам он пообещал в подарок по сотне денариев каждому и, словно это было беспредельной щедростью, воскликнул: «Ступайте же теперь счастливые, ступайте же богатые!» После этого он обратился к заботам о триумфе. Не довольствуясь варварскими пленниками и перебежчиками, он отобрал из жителей Галлии самых высоких и, как он говорил, пригодных для триумфа. Почти все триремы, на которых он выходил в океан, было приказано доставить в Рим сухим путем». Прежде чем покинуть Галлию, он задумал казнить каждого десятого из тех легионов, которые бунтовали после смерти Августа, за то, что они когда-то держали под арестом его самого и его отца Германика. Но увидев, что солдаты готовы вновь взбунтоваться, он бежал от легионов в Рим.
Как и в военной сфере, его управление государством было смесью нелепых чудачеств и злого фарса. Он словно задался целью осквернить и высмеять все, чем привыкли гордиться римляне, высмеять предания и обычаи, утрируя их до невероятной степени.
Начать с того, что он присвоил множество прозвищ: его величали и «благочестивым», и «сыном лагеря», и «отцом войска», и «цезарем благим и величайшим». Не довольствуясь этим, он объявил, что решил обожествить себя еще при жизни и распорядился привезти из Греции прославленные изображения богов, даже знаменитого фидиевского Зевса Олимпийского, с тем, чтобы снять с них головы и заменить своими. Своему божеству он посвятил особый храм, где находилось его изваяние в полный рост. Он назначил жрецов, а должность главного жреца заставил отправлять по очереди самых богатых граждан.
Из искусств, по словам Светония, Гай больше всего занимался красноречием, и достиг в нем больших успехов. Он легко находил слова, мысли, а его выразительный голос доносился до самых задних рядов. Кроме того, он сражался боевым оружием как гладиатор, выступал возницей в повсюду выстроенных цирках, а пением и пляской он так наслаждался, что даже на всенародных зрелищах не мог удержаться, чтобы не подпевать трагическому актеру и не копировать у всех на глазах движения плясуна. То же мрачное шутовство видно во множестве его поступков. Через залив между Банями и Путеоланским молом, шириной в три тысячи шестьсот шагов, он велел перекинуть мост. Для этого он собрал отовсюду грузовые суда (чем даже вызвал голод, так как не осталось кораблей для подвозки хлеба), выстроил их на якорях в два ряда, насыпал на них земляной вал и выровнял по образцу Аппиевой дороги. По этому мосту он два дня разъезжал взад и вперед со свитой преторианцев. По мнению многих римских историков, Гай выдумал этот мост в подражание персидскому царю Ксерксу, который во время своего вторжения в Грецию в VI веке до н. э. перегородил Геллеспонт. Сенаторов, занимавших самые высокие должности и облаченных в тоги, он заставлял бежать за своей колесницей по несколько километров, а за обедом стоять у его ложа, подпоясавшись полотном, словно рабы. На театральных представлениях он раздавал даровые пропуска раньше времени, чтобы чернь заняла места всадников, и потом потешался, наблюдая за их ссорами. На гладиаторских играх он вдруг вместо обычной пышности выводил изнуренных зверей и убогих дряхлых гладиаторов. Когда подорожал скот, которым откармливали диких зверей для представлений, он велел бросить им на растерзание преступников; обходя для этого тюрьмы, он не смотрел, кто в чем виноват, а прямо приказывал, стоя в дверях, забирать всех «от лысого до лысого». Многих знатных людей он казнил самым жестоким способом, обвиняя их в «оскорблении величества» только за то, что они не клялись его гением. За одним сенатором, который не хотел присутствовать на казни сына и отговаривался нездоровьем, он послал носилки.
