Я спросил, знаком ли им Ялатов.
— Николай Кокурович? — обрадовался пастух.— Да я его с детства помню! — И он рассказал, как, будучи ветеринаром, Ялатов разъезжал по далеким стойбищам и селениям, и вечерами вокруг него всегда собирался народ. «Оленгир», например, Ялатов рассказывал в течение пяти вечеров. В каждом аиле он гостил по очереди, и каждая семья заранее готовилась, чтобы принять кайчи, а заодно и громадную ораву слушателей, которая переходила с ним из дома в дом.
— А рассказывал как — артист! Не хочешь, а заслушаешься! У него каждое лицо как живое. Кого угодно мог изобразить — Оленгира, злодея, лисицу... даже бурю. Таких уж кайчи нет... Почему земля не родит новых Ялатовых?..
— Да брось ты, дядя! — не выдержал парень и сделал отмашку рукой.— Ялатов... Ялатов. Его время прошло и не вернется.— Тут они заспорили по-алтайски, разговор обострился, и хотя я не понял ни слова, все же поспешил на помощь, чтобы снять напряжение.
— Ялатов насаждает национализм,— как приговор объявил парень, переходя на русский и обращаясь непосредственно ко мне.— Хотя сам этого не понимает. А вы попались на его артистическую удочку... Билингвизм, то есть двуязычие,— это наша реальность. Для нас русский и алтай-с*кий — два родных языка, и из этого надо исходить. Я считаю, чем больше знаешь языков, тем лучше для твоей нации. Не помню, кто сказал: сколько ты знаешь языков, столько раз ты человек.
— Но двуязычие нельзя насаждать,— возразил я.
— Правильно, нельзя. Река сама выбирает себе русло и берега. Так и народ. Он должен сам определить, на каком языке ему лучше общаться.
Лично я предпочитаю русский.— Он посмотрел на меня с легкой усмешкой и добавил: — Не потому, что вы русский и я по закону гостеприимства должен говорить с вами непременно по-русски, а потому что мне так удобнее.
Последние слова он произнес с некоторым вызовом. Мне показалось в этот момент, что он специально пришел сюда с дядей, узнав от него, что предстоит встреча с москвичом. Интересный был парень, в нем чувствовался и интеллект, и бурлящий народный дух, и незаурядная энергия, но что-то меня в нем настораживало — излишняя категоричность, наверное, максимализм молодости.
— Ну а традиция, язык, древняя культура — с ними-то как? — спросил я.— В архив?
Он не ответил на мой вопрос, но, продолжая, видимо, свою внутреннюю нить размышлений, сказал:
— Я вижу свой народ без идеализации и романтического флера. Я вижу в алтайцах покорность вместе с добротой, чувством локтя, гостеприимством, стремлением к справедливости. Главное, не надо подыгрывать народу, не надо становиться перед ним на колени. Где-то я недавно прочитал... за точность не ручаюсь, но смысл таков: народ — творец добра. Но одновременно он и опора зла, по крайней мере, его питательная среда.— Ему вдруг пришла в голову какая-то мысль, он даже впервые улыбнулся. Но улыбка вышла вымученная, бутафорская.— Слушайте, что я предлагаю,— прищурился он.— Давайте меняться!
