И вот я получаю в руки ломкие от времени листочки, вчитываюсь в строчки, написанные размашистым угловатым почерком.
«Вы спрашиваете, где я держу деньги. Об этом нечего журиться, бо их нет,— бросаются в глаза подчеркнутые, видимо, отцом строчки в одном из первых писем откуда-то из Латинской Америки.— Спрашиваете, обеспечен ли я чем-нибудь, случись в море несчастье. То я вам отвечаю, что нет. Потому что за это обеспечение надо платить из своего жалованья. Дело обстоит так. Если пароход утонет, кто остается живой, получит жалованье за два месяца и одежду».
Из Неаполя: «До сих пор не могу найти работу. Здесь и вообще везде стало очень трудно. С каждым днем все хуже и хуже. Но хуже, чем в Италии и Германии, нет нигде».
Из Антверпена: «Вы пишете, что у вас пала одна власть и ее место заняла другая. Это явный обман, чтобы затмить населению глаза. В сущности ни рабочим, ни крестьянам легче не станет до тех пор, пока в стране не будет правительства, которое не на словах, а на деле начнет защищать их интересы».
Из Парижа: «Я еще не работаю, и не предвидится. Продолжаю быть здесь на нелегальном положении».
Эти письма стали приходить в Клишковцы после того, как в 1927 году, спасаясь от призыва в румынскую армию, Семен Побережник тайком от местных властей подался за океан.
Вот что рассказал о том времени сам Семен Яковлевич.
— Я отправился к родственнику, жившему в США в городе Детройте. Со многими приключениями я добрался до автомобильной столицы Америки, разыскал там родственника, и тот помог устроиться к «самому Форду»... чернорабочим в литейный цех. Объяснялись в цехе со мной односложными командами да жестами: «Подай!», «Убери!», «Отнеси!» Но нашелся в литейке американец по имени Адамс, знавший русский язык: он побывал на Украине, где работал в кооперативе.
Не знаю почему, но он вызвал у меня доверие. Я рассказал Адамсу, как очутился за океаном, признался, что чувствую себя на заводе чужаком. И он познакомил меня с другими рабочими, стал учить языку, словом, помог освоиться в непривычной обстановке. Да и литейщики вскоре перестали меня сторониться. И вот однажды ко мне подошел горновой и шепнул, чтобы я зашел в кладовую за инструментом. Я еще тогда удивился: «Чего это он шепчется?» А в кладовой вместо инструмента мне дали пачку листовок, чтобы я незаметно распространил их в литейном и в соседних цехах. Ничего крамольного в листовках не было, просто требования к администрации: ввести восьмичасовой рабочий день, не снижать расценки, не увольнять рабочих, чтобы взять на их место других за меньшую плату.
