Эти славные люди жили мирно и счастливо, воображая, что они богаты, почти что ощущая прелести богатства, — настолько в некоторых бесхитростных умах мечты сливаются с действительностью.
Вдруг, когда никто этого не ожидал, получилось письмо из Нью — Йорка со штампом французского посольства.
Трефюм — барочник целый день носил его при себе, показывая приятелям, но не решаясь сломать печать. Только поздно вечером он торжественно, дрожащими руками вскрыл его в присутствии всей семьи.
Это письмо, такое увесистое, словно оно было набито банковыми билетами, содержало всего — навсего немногословную официальную бумагу: свидетельство о смерти Пьера Самбюка.
— Значит, он умер? — спросила жена Трефюма.
— Ну конечно, умер, чего уж там! Уж раз посол пишет…
Наступило молчание; и хотя никто из семьи в глаза не видал
дядюшку Самбюка, все, слегка понатужившись, выдавили слезу.
Жена снова заговорила:
— Что же он, посол‑то, ничего не пишет о наследстве?
— А ты бы хотела, чтобы он сразу нам об этом написал, с бухты — барахты, словно думает, что мы голодные сидим… Так не полагается. Надо подождать. Очень скоро он нам пришлет второе письмо.
К несчастью, посол, вероятно по небрежности, не прислал второго письма. И тихие грезы, которыми раньше баюкали себя злополучные супруги Трефюм, теперь сменились лихорадочной жаждой денег. Несчастным мерещились миллионы дядюшки Самбюка. Они лишились покоя. Даже по воскресеньям, когда они ездили на свою дачку, солнце казалось им тусклым, айоли — пресным, а рыбная похлебка — лишенной аромата.
Кончилось это тем, что в одно прекрасное утро барочник объявил домашним о своем решении съездить в Нью — Йорк.
— Я спокойно могу отлучиться на один — два месяца. Старший сын управится с баркой. Тысяча франков нас не разорит; а я чувствую, что слягу, если толком не узнаю, как там, в Нью- Йорке, обстоят наши дела.
Все согласились с ним. Впрочем, для Трефюма это не имело значения. Уж если он, что называется, вобьет себе что‑нибудь в голову, этого из нее никакими силами не выбить.
Сесть на пароход нужно было в Гавре, что очень раздосадовало барочника: плату за железнодорожный билет до Гавра он счел за грабеж. Однако при виде моря он снова пришел в хорошее настроение, хотя Ла — Манш и показался ему очень уж зеленым, *и непонятно было, для чего нужна эта мудреная штука — прилив и отлив.
Зато роскошный трансатлантический пароход, огромная, но не шумливая толпа пассажиров и матросов, позолота салонов, сверкающая сталь машин — все это с первой же минуты привело его в восторг, граничивший с благоговением.
