— Нет, где же?
— Черт возьми! Да он там, наверху, сидит на самом верхнем зубце знаменитой скалы Сонатуар, как ты сам говоришь!
Я ничего не говорил и ничего не видел, кроме огромного желтоватого камня, изъеденного высохшим мхом. Но галлюцинации заразительны, и галлюцинация учителя быстро овладела мною еще потому, что я боялся увидеть то, что видел он.
— Да, да, — сказал я после минуты неизъяснимого ужаса, — я его вижу, он не шевелится, он спит. Уйдем отсюда! Постойте! Нет, нет, не будем двигаться, помолчим. Сейчас я вижу, он шевелится.
— Но я хочу, чтобы он меня видел! И особенно хочу, чтоб он меня слышал! — воскликнул учитель, поднявшись в порыве энтузиазма. — Сколько он ни торчи на своем органе, я все же хочу поучить его музыке, этого варвара. Да ты слышишь, скотина? Я угощу тебя псалмом на свой лад! Ко мне, малыш! 1 де ты? Живо к мехам! Торопись.
— Мехи? Какие мехи? Не вижу…
— Ничего ты не видишь! Вон там, там, говорят тебе! — Ион указал- мне на толстый ствол деревца, торчащего из скалы немного ниже труб, то есть базальтовых призм. Известно, что эти каменные колонки часто бывают выветренными, как бы покрытыми трещинами на некотором расстоянии одна от Другой. Они очень легко отделяются, если покоятся на рыхлом основании, которое осыпается под ними.
С боков скала Санадуар была покрыта травой и растениями, трясти которые было неразумно. Но эта реальная опасность меня ничуть не занимала, я был весь поглощен воображаемой опасностью — как бы не разбудить и не рассердить титана. Я наотрез отказался повиноваться. Учитель вышел из себя и, схватив меня за шиворот с нечеловеческой силой, поставил перед каким‑то камнем, имевшим форму доски, который ему взбрело в голову назвать клавиатурой органа.
— Играй мое «Интроит»[5]! — закричал он мне в ухо. — Играй, ты его знаешь. Я сам буду раздувать мехи, раз у тебя не хватает на это мужества!
Он бросился вперед, перебежал поросшее травой подножие скалы, добрался до деревца и стал раскачивать его сверху вниз, словно ручку мехов, крича мне:
— Ну, начинай! И давай не сбиваться! Allegro[6], тысяча чертей, allegro risoluto![7] А ты, орган, пой! Пой, орган! Пой, орган!
До этого момента я думал, что вино развеселило учителя и он насмехается надо мною, и у меня была еще смутная надежда увести его. Но когда я увидел, с какой пламенной убежденностью он надувает мехи воображаемого органа, я окончательно потерял рассудок и приобщился к его бреду, который, под влиянием вдоволь выпитого шантюргского вина, становился, может быть, по — настоящему музыкальным. Страх уступил место какому‑то безрассудному любопытству; как это бывает во сне, я протянул руки к воображаемой клавиатуре и зашевелил пальцами.
