Утром двое слуг с большим трудом втащили в комнату мадемуазель де Версель огромный деревянный ящик. В ту минуту, когда Марго выходила из своей комнаты, до нее вдруг донеслись аккорды фортепьяно. Впервые в жизни она услыхала такую музыку; до сих пор ей были знакомы лишь кадрили, которые играли в ее деревне. Полная восхищения, она остановилась. Мадемуазель де Версель играла вальс, потом запела, и Марго тихонько подошла к двери, чтобы расслышать слова. Слова были итальянские. Нежность этого незнакомого языка показалась Марго еще более удивительной, чем благозвучные аккорды инструмента. Какой же необыкновенной была она, эта красивая барышня, умевшая произносить непонятные, таинственные слова под такую чудесную музыку! Не в силах побороть любопытство, Марго нагнулась, вытерла глаза, на которых еще блистали слезы, и посмотрела в замочную скважину. Она увидела мадемуазель де Версель в пеньюаре, с обнаженными руками и распу щенными волосами; губы у нее были полураскрыты, глаза подняты к небу. Марго показалось, что перед ней ангел; никогда еще ей не приходилось видеть ничего столь прекрасного. Она медленно отошла от дверей, ослепленная и в то же время подавленная, не понимая сама, что с ней происходит. Но, спускаясь по лестнице, она несколько раз повторила взволнованным голосом: «Пресвятая дева, какая же она красавица!»
Как это ни странно, но когда происходит какое‑нибудь событие, люди, которых оно наиболее затрагивает, часто больше всего ошибаются на его счет. По обращению Гастона с мадемуазель де Версель самый равнодушный свидетель тотчас догадался бы, что он в нее влюблен. Марго, однако, не видела этого, или, вернее, не хотела видеть. Несмотря на снедавшую ее грусть, какое‑то непонятное чувство, которое многие сочли бы просто невероятным, долго мешало ей разглядеть истину, — я говорю о том восхищении, какое внушала ей мадемуазель де Версель.
Мадемуазель де Версель была высока ростом, белокура, приветлива. Она не просто нравилась, она пленяла какой‑то, если можно так выразиться, целительной красотой. В самом деле, ее взгляд, ее речь дышали таким необыкновенным, таким ласковым спокойствием, что невозможно было устоять против радости, которую доставляло ее общество. Через несколько дней после приезда она начала выказывать Марго большую симпатию и даже сама сделала первые шаги к сближению. Она посвятила ее в некоторые тайны женского рукоделия, стала брать под руку на прогулках и как‑то раз заставила девушку спеть, аккомпанируя ей сама на фортепьяно, песенки, которые та певала в родном селе. Марго была тем более тронута этики знаками расположения, что сердце ее разрывалось от горя. Почти трое суток она жила заброшенная, всеми забытая, и когда молодая парижанка впервые подошла к ней и заговорила, Марго затрепетала от радости, страха и удивления. Она страдала, видя, что Гастон совершенно забыл о ней, и уже подозревала причину этого забвения. В поступке соперницы была для нее какая‑то необъяснимая отрада, к которой примешивалась и горечь. Прежде всего, сна почувствовала, что наконец‑то для нее кончится горькое одиночество, в котором она так внезапно оказалась. И кроме того, ей польстило внимание такой прелестной особы. Эта красавица, которая, казалось бы, должна была вызвать в ней только ревность, обворожила ее после первого же обращенного к ней слова. Познакомившись ближе с мадемуазель де Версель, Марго страстно к ней привязалась. Вдоволь налюбовавшись ее лицом, она стала восторгаться ее походкой, восхитительной простотой ее обраще н'ия, посадкой головы, наконец самой ничтожной ленточкой на ее платье. Она не могла наглядеться на нее и слушала ее с величайшим вниманием. Когда мадемуазель де Версель садилась за фортепьяно, глаза Марго сияли от счастья и как бы говорили окружающим: «Сейчас моя милая подружка будет играть». Именно так называла она мадемуазель де Версель, немного гордясь этим в глубине души. Когда они вместе проходили по селу, крестьян^ оборачивались им вслед. Мадемуазель де Версель ничего не замечала, а Марго краснела от удовольствия. Почти каждое утро, до завтрака, она навещала свою «милую подружку», помогала ей одеваться, смотрела, как та моет свои красивые белые ручки, слушала, как она поет на прекрасном итальянском языке. Потом спускалась вместе с ней в гостиную, гордясь тем, что запомнила какую‑нибудь мелодию, и тихо напевая ее на лестнице. И вместе с тем ее мучила тоска и она начинала плакать, как только оставалась одна.
