«Конвои в Россию превращаются в привязанный у нас на шее камень!» и Черчилль заявил Сталину о намерении прекратить отправку конвоев в северные порты России.
Шел июль сорок второго, события на фронте решали все. И все теперь зависело от того, будут ли идти суда с военными грузами. Фронт не мог ждать! И Наркомату Морского флота был дан приказ — отправлять суда в одиночное плавание. И шли пароходы, падали в океан по «капле»... Шли старенькие, допотопные, тихоходные — с высокими трубами, коптившими небо, с побитыми бортами, замазанными суриком и шарового цвета краской — цвета войны, — шли трудяги-пароходы. Шли из Скапа-Флоу, из Рейкьявика и Акурейри, из Нью-Йорка, Сан-Франциско, Сиднея в Мурманск, в Архангельск, во Владивосток. Шли, чтобы разгрузить в порту трюмы и снова уйти, снова идти с востока на запад, с запада на восток.
Шли без огней, выбирали самые сложные пути — лед, шторм, туман.
Шли молча — весь океан стал теперь «зоной молчания». В эфир радист мог выйти только один раз — если тебя, твое судно топила вражеская лодка или топил вражеский самолет. Только один раз мог дать в эфир радист координаты своего судна: «В такой-то точке вражеская подводная лодка». Или: «Даю координаты действия авиации противника. Они потопили нас. Все, кто меня слышит, уходите из этого района. Здесь враг».
Им не могли, не имели права, не должны были приходить на помощь друзья — торговые моряки. И они знали об этом, и не помощи они просили помогали друзьям, погибая. Помочь им могли только военные моряки — эсминцы, сторожевики, торпедные катера, корветы охранения. Хорошо, если близко был берег, а в открытом океане?..
«Зона молчания» поразила океан. Гнетущим молчание было на суше. Ничего не известно о судьбе моряка, порой всю войну. Они были торговые моряки, на них не приходили воинские похоронки. Получают родные довольствие в пароходстве, — значит — ты живой! Им не присваивали воинских званий, и в военных билетах тех, кто вернулся домой, долго еще будет стоять: «в войне не участвовал».
Больше нет пароходов, возивших военные грузы. Мало осталось и моряков, ходивших в арктических конвоях и одиночных «капельных» рейсах. И самой первой «каплей» был старый пароход «Фридрих Энгельс». И рулевым на нем — двадцатидвухлетний Евгений Лепке.
С капитаном Лепке снова мы увиделись в Калининграде лишь пять лет спустя. Теперь он больше не плавал, работал где-то на берегу, а где, так и не сказал. Позвонив ему прямо из аэропорта, я сразу же поехал к нему домой.
