Однажды, проснувшись поутру с хмельной головой, он обнаружил, что совершенно один. Жена его бросила. Собрала вещи и исчезла, не оставив ни записки, ни единой своей вещи. С тех пор он её и не видел. Ни её, ни своей дочери Анастасии, которой нынче шел уже шестнадцатый год. И Семен решил изменить свою жизнь. Он бросил пить совсем. Что для творческого человека почти невозможно, а для художника просто немыслимо. После этого «судьбоносного» поступка жена не вернулась, но значительная часть друзей потеряла к его персоне всяческий интерес. Зато Семен почти перестал мучиться «непризнанной гениальностью», и топить её в омуте алкоголя. Появились деньги, которые он стал откладывать. А потом неожиданно для себя пустил на строительство дачи. И пока шло это строительство, Семен был счастлив. Всё было, наконец так, как он хотел. И маленькое крылечко с козырьком и точеными балясинами. И камин с мраморной полкой и коваными дверцами. И витая лестница на второй этаж — мансарду, полностью занятую под мастерскую. И застекленный скат на крыше. Ведь ничего нет лучше, чем писать при естественном солнечном свете. И уютная кухонька с прекрасной плитой, грилем, и старым дореволюционным буфетом, купленным у соседки Клавдии Ивановны за смешные деньги. И большая спальня с широкой и мягкой кроватью. Кровать, пожалуй, единственное, что осталось невостребованным. Не привык Семен спать на кровати один. Поэтому спал он либо на диванчике в мастерской, либо на первом этаже, на диване у камина. Заглянет, бывало в спальню, недоуменно покрутит головой, вытрет пыль, вымоет пол и закроет до следующей уборки.
Городскую же свою квартиру художник сдал молодоженам, платившим аккуратно и в срок. Полученные деньги складывал. На пенсию, как окрестил он про себя эти вложения. А на самом деле он мечтал отойти от дел и заняться настоящим творчеством, для души. Вот тогда, эти накопления и пригодятся, думал Семен. Творчеством он и вправду занимался. Писал картины урывками, зачастую к ним возвращался, чтобы что-то подправить и изменить. Картины свои никому не показывал, и никому о них не говорил. Боялся, что не то чтобы не поймут, а что неправильно истолкуют, что гораздо страшнее. Ведь как говорится: «Дуракам закон не писан. Если писан, то не читан. Если читан, то не понят. Если понят, то не так…». Да, собственно, и не нуждался он в досужих мнениях и оценках. Гораздо важнее самому считать свои картины совершенством, чем слышать от других. А совершенством он их назвать не мог, поскольку малейшего огреха себе не прощал. Что касается темы картин и стиля, то ни абстракцией, ни сюрреализмом в чистом виде они не были, но вот пейзажи на них были странные, а персонажи на картинах ещё страннее. И чтобы рассказать их сюжет и потаенный смысл, нужно отдельное повествование сопоставимое по толщине со средневековым трактатом или романом эпохи возрождения.
