— Ну, вставай, — парень протянул руку Михаилу, улыбаясь.
— Ты? — удивлённо воскликнул Михаил.
— Я! — ответил Давид, — долг платежом красен.
Михаил поднялся и тотчас же завертел головой в поисках Сашки.
Сашка лежал у телеги, весь в крови, голова его была запрокинута. Около него уже суетился один из людей Давида.
— Живой, но без сознания, — сказал он Давиду и Михаилу, — крови много потерял, доктор нужен.
— Да где ж его взять? — вздохнул Михаил.
— Я знаю где, есть тут у меня знакомые, — ответил Давид, — как стемнеет, тронемся.
Вскоре телега в сопровождении нескольких пеших и одного всадника растаяла в густеющих сумерках.
Белёные хаты едва угадывались в ночной тьме. Ни огонька, ни голоса, даже собаки не брехали. Маленький хутор вдали от дорог казался заброшенным. Давид тихонько постучал пикой по раме слепого слюдяного окошка, расположенного на значительной высоте.
— Кто здесь?
— Это я.
Дверь распахнулась, на пороге стояла Леся в ночной рубахе:
— Ой, Давид, кто это с тобой?
— У нас раненый, пусть дед посмотрит.
Седой, как лунь, старик без лишних вопросов, склонился над Сашкой и вдруг начал командовать Лесей:
— Вскипяти воды, принеси мои инструменты, зажги ещё лампу, да окна занавесь.
— Не бойся, дед Макар, там мои люди, — успокоил старика Давид и, уже обращаясь к Лесе, спросил: — Рути спит?
— Да не сплю я, — в дверном проёме дальней комнаты стояла улыбающаяся Рут.
Давид бросился к ней, и молодые люди застыли, крепко прижавшись, друг к другу.
— Тихо вы, — с напускной строгостью прикрикнул старик, — миловаться марш на улицу. — Потом наклонился к неподвижно распростёртому Сашке, позвав: — Леся, иди, помогай.
Леся подошла к раненому и с удивлением узнала в нём того молодого, весёлого и симпатичного казака, который шутил с ней в опустошённом и разграбленном Немирове.
Она ненавидела казаков. Это они принесли столько горя её семье, это они взбаламутили её отца и братьев, ушедших на войну по призыву Хмельницкого и сгинувших неизвестно где. Хорошо, что мать умерла раньше и не видела этого. Теперь остались они вдвоём с дедом.
Земля зарастает сорняком, не пахана и не сеяна… Добрая еврейская семья, где она служила, и которая стала ей как родная, жестоко растерзана. У людей, вчерашних крестьян, помутился разум: вытворять такие смертоубийства себе подобных. А всё этот Хмель проклятый.
Каждый день она молится за Давида, единственного оставшегося в живых из той большой семьи, и пуще глаза бережёт красивую еврейскую девушку, которую привёл Давид, чтобы она сохранила её.
