— Двадцать пять тысяч. Кто даст больше? Следующий шаг — двадцать семь тысяч пятьсот. Вижу двадцать семь тысяч пятьсот!
Блондинка не сдавалась. Рыжая — тоже. Имелись и другие соперники. Одни демонстративно тянули руку вверх, иные, желавшие сохранить инкогнито до финала торгов, делая ставку, делали лишь еле заметное движение, видимое одному ведущему, и Катерина не могла понять, с кем еще она ведет торг. Но ей стало заранее жалко потраченных денег.
— Следующий шаг — тридцать тысяч…
Кто б мог подумать, что «самоплагиат» и «мусор в стиле Модерн» будет иметь такой спрос?
— Вижу… Тридцать тысяч! — сказал ведущий, ответив тем самым на заданный ею вопрос. Он смотрел прямо за спину Дображанской, туда, где сидел ее соперник — директор банка.
«И ты, Брут?..» — мысленно вздохнула она и качнула своим номером.
— Тридцать три… — седовласый ведущий аукциона не смог сдержать излишне жгучего взгляда на красивую Катю. И в который раз ее красота немедленно вышла ей боком.
Стоило седовласому выдать ее, сидевший перед Дображанской долговязый и худой бизнесмен, известный взрывным и неуправляемым нравом, быстро обернулся к ней и прошептал:
— Кончай! А то посажу… Поняла?
От неожиданности Катя моргнула. Приняв моргание за знак согласия, тот удовлетворенно вернулся в исходную позицию.
«Он что, угрожает мне? Киевице?» — к щекам Дображанской прилила кровь.
— Тридцать шесть, — отреагировал ведущий на движение блондинки. — Сорок тысяч, — его взгляд опять полетел за спину Дображанской. — Сорок четыре, — взгляд переместился вперед.
Рыжая художница уже отпала. Но Кате надоело ждать — решительно сбросив с себя остатки бриллиантового гипноза, она встала и крикнула, нарушая все правила.
— Я даю шестьдесят! Есть желающие дать больше? — Рука Дображанской, украшенная кольцом с подавляющим волю алмазным цветком одолень-травы, подняла номер.
Возразить ей не смог никто. Со всех сторон на Катю полетели лишь недовольные взоры, гримасы и возмущенное шиканье. Блондинка в первом ряду полоснула ее обозленным взглядом, не скрывая обиды за угнанную картину, которую она уже никогда не повесит в своей розовой спальне. Сопровождавшая ее, не участвовавшая в аукционе шатенка, присовокупила неприкрытую ненависть — за изумительно красивую Катину внешность, которой не будет обладать никогда. Рыжая художница тоже посмотрела на Дображанскую, быстро, но пристально, — и даже не на нее, а на ее брошь, кивнула, словно по одной эмалевой бабочке-модерн определила всю Катину суть, — и сразу отвернулась.
