„Так оставайся же ты старой девой!“ — кричал отец, уже в некоторой степени смирившийся с тем, что не станет свекром богача. Моя мать швырнула ему в лицо обвинения, решившись сказать: „У нас, по крайней мере, мог бы быть внук, а ты его продал, ослепленный мечтами о грузовике“.
Разуверившись в моем будущем, родители отвели меня к тогдашнему священнику и отдали ему, чтобы я помогала в домашних делах и в церкви. Этот сеньор был очень старым, и у меня нет причин на него жаловаться, он хорошо со мной обращался до самой своей смерти, учил меня читать, петь псалмы и отпускал пораньше, ведь он знал о моей причуде. Я каждый день покидала квартал и бродила по городу в поисках сына.
Я останавливалась перед каждым маленьким побирушкой, стараясь распознать в нем своего ребенка, не доверяя глазам, ведь мой сын мог измениться внешне, а я полагалась на свой нос. Я обнюхивала детей, словно ищейка, уверенная в том, что своего узнаю по запаху. Я прочесывала сиротские приюты, ярмарочные балаганы, рынки, с каждым днем удаляясь все дальше и дальше, пока не попала на окраины, где царила полная нищета. С каждым вечером мои скитания заканчивались все позднее, я видела детей, которые продают свое тело, и тех, кто встречает рассвет на мостовой, укрывшись газетами. Перед моими глазами проходили уродливые дети, обгоревшие дети и дети с лицами стариков. Среди них были чистильщики ботинок, уличные паяцы и хулиганы. Другие таскали тележки, торговали игрушками-вертушками, продавали газеты или пели ранчеры[7] у выхода из кинотеатра. И каждого из них я тщательно обнюхивала, но ни в одном не узнавала своего запаха.
И как тут не поверить в судьбу, если я нашла его через семнадцать лет после рождения, стоя на пороге собственного дома. Ни на один день я не переставала искать его, исключая этот, когда, сломленная усталостью и отчаянием, я прислонилась к косяку, чтобы перевести дух. Я была там, когда он медленно подошел ко мне, взрослый юноша с уже начавшей пробиваться бородкой на детском лице, и у него были те же глаза, смотрящие в душу, что и в первый день его жизни. Он был по-прежнему красив, нет, он стал еще красивее, так что на него было невозможно смотреть, не лишившись чувств.
Он был кроток и как-то по-особому мягок, подобно тихим водам огромного озера. Только вот он все время молчал. Не сказал ни слова ни тогда, ни после. Вернее, он произносил какие-то слова, но они не складывались в связную речь, а скорее походили на воркование голубя или отрывки молитв, выученных, возможно, в дальних странах. Поэтому он не мог рассказать, где был и что видел, как выжил и нашел меня.
