Предчувствие зла, которое держало свои когти во мне большую часть путешествия с пляжа, не ослабло, но его причина – не этот труп. Что бы ни тревожило меня, оно находится за закрытыми дверями в конце этого коридора, будь то живой экземпляр, родственный этому трупу, или что-нибудь хуже.
Ещё одна деталь бросается в глаза и кажется мне важной. Эта туша представляется такой сухой, как пергаментная масса, но ни пятна, ни появившиеся от времени останки разложившихся тканей не портят пол под ним. Куда делись телесные жидкости, разложившиеся и сгнившие жиры?
– Я изучала старину Орка несколько месяцев, – говорит девочка.
– Изучала его?
– Я могу узнать что-нибудь о нём. То, что сможет нам помочь. Я уверена, что могу.
– Но… изучала его здесь в одиночку?
На расстоянии не больше чем шесть футов от тела лежат несколько сложенных стёганых голубых шерстяных одеял, которые Джоли, очевидно, запасла для удобства. Она сидит на одном, сложив ноги по-индийски.
– Орк меня не пугает. Ничего не может напугать меня сильно после пяти лет доктора Хискотта.
– Кого?
Девочка произнесла для меня фамилию по буквам.
– Подонок живёт в доме, который раньше был нашим. Мы – его животные для мучения. Рабы, игрушки.
– Кукловод.
– Разговаривая с тобой на крыльце, мама не могла сказать его имя. Он знает, когда оно используется. Но здесь я вне зоны досягаемости ублюдка. Он не может услышать, как я говорю, насколько сильно его ненавижу, как сильно я хочу убить его самым жестоким образом.
Я устраиваюсь на другом сложенном одеяле, лицом к ней.
Джоли одета так, чтобы выразить бунт, в который ей хватает смелости вступать: грязные кроссовки, джинсы, куртка из потёртой джинсы, украшенная декоративными заклёпками из красной меди, чтобы было похоже на кольчугу, и чёрную футболку, на которой ухмыляется белый череп.
Несмотря на это одеяние и сильный гнев, который напрягает её лицо, её нежная красота сильнее, чем может передать её мать. Она из тех девочек, которых, несмотря на то, что они являются сорванцами, всегда будут выбирать на роль ангелов на церковных рождественских зрелищах, и которым будут даваться роли мирской святой в школьных спектаклях. Её красота не имеет значимой степени зарождающейся сексуальности, но, наоборот, она светится и олицетворяет собой добродетель и невинность, что является отражением той совершенной грации, которую мы иногда мельком видим в природе, и формой, благодаря которой мы убеждаемся, что мир – это место совершенного замысла.
