— И что же вы здесь делаете, Ламминен? — невинно, но язвительно поинтересовалась она.
— Грею вам место, — с любезностью гаера ответил тот.
— Знаете что, Ламминен, можете не трудиться: я женщина горячая, и это место у меня никогда не мерзнет, — не сморгнув, отрезала Самсут.
Мальчишка вспыхнул, ушел, но с этого момента стал выражать свою неприязнь к ней еще откровенней и еще изощренней. Закончилось всё это тем, что ко дню Восьмого марта на странице английского в классном журнале она нашла вложенную записку. Самсут даже сейчас брезгливо передернула плечами, вспомнив, как машинально развернула листок и прочла: «А вы, жиды, как ни трудитесь, все в англичан не превратитесь».
Какое убожество, но убожество мстительное, злое!
* * *
— …Да, он действительно не подарок, но ведь в его пользу говорят целых три факта, — продолжал между тем Би-Би и, заметив ее нервное движение плечами, подумал: «Наконец-то эта восточная красавица оживилась! Кажется, лед пробит. Теперь главное, лишить противника его оружия — молчания! Наступать, наступать!» И Борис Борисович полетел дальше: — Во-первых, он извинился и, на мой взгляд, сделал это абсолютно искренне. Во-вторых, вы знаете, сколько всего полезного для школы его отец привозит из каждой своей поездки в Финляндию?
— Разумеется, больше, чем я, которая школе ничего, кроме знаний, не дает.
— Я именно об этом, уважаемая Самсут Матосовна: вы — ценнейший кадр, и потому какие могут быть разговоры об уходе?
Самсут чуть-чуть повернула голову в сторону, умело показывая этим жестом свое полное равнодушие к словам директора, но все-таки, скорее из чистого любопытства, спросила:
— И какой же третий факт говорит в пользу Ламминена, Борис Борисович?
Тот немного смутился. Впрочем, победа, как ему показалось, уже была у него в кармане, и потому он простодушно ответил:
— То, что в этой записке были антисемитские, а не… так сказать… антиармянские выпады.
Самсут обернулась и посмотрела на директора в упор. Вишневые глаза ее стали почти черными.
— И вы считаете, что это вполне меняет дело?!
— Конечно, ведь вы же лично ни в чем не были оскорблены…
— Человек любой национальности должен быть оскорблен унижением другой. Если вам, директору школы, это непонятно… — Самсут решительно встала.
Идя сюда, она никоим образом не хотела даже упоминать об истинной причине своего ухода из этой престижной гимназии в самом центре города. Нет, она никогда не стеснялась своей бедности, да и стесняться этого было ей, в общем-то, не перед кем: ее немногие подруги принадлежали к тому же слою, что и она сама. А во все эти современные навороченные клубы она не ходила. Лишь бывшие коллеги покойной бабушки Маро, ставшие профессорами и академиками, которые иногда заглядывали по старой привычке в ее гостеприимный дом выпить чашечку кофейку «по-армянски» после прогулки по Островам, неумело прятали вздох сожаления, глядя на ее запущенную квартиру и на саму неухоженную «малышку» Самсут. Но теперь, когда директор так откровенно выказал всю свою человеческую и педагогическую бестактность, если не сказать хуже, Самсут разозлилась. Она, несмотря на южную кровь, относилась, скорее, к тому типу темперамента, который медленно запрягает, но быстро едет. В этом отчасти сказалась ее русскость. Зато уж остановить ее было гораздо трудней, чем русского. Вот и сейчас она подошла вплотную к столу, оперлась на его край руками, и только непомерная ширина директорского письмодрома спасла Бориса Борисовича от того, чтобы не упереться носом в ее высокую, обтянутую золотистой футболкой грудь.
