— Четыре дня тому назад ты спросила меня, сумею ли я уберечь тебя от смерти. Ты только усложняешь работу, за которую я взялся.
— В Роузленде никто не хочет меня убить.
— С чего такая уверенность?
— Они не понимают, кто я. Если мне и суждено умереть насильственной смертью, моими убийцами могут быть только люди, которые знают, кто я.
— И кто ты? — спросил я.
— Сердцем ты знаешь.
— А когда это узнает мой разум?
— Ты знал это с того момента, когда увидел меня на том пирсе.
— Может, я не так умен, как ты думаешь.
— Ты не просто умен, Одди. Ты мудр. Но еще и боишься меня.
— Я боюсь многого, но не тебя, — в удивлении ответил я.
Она улыбалась нежно, без пренебрежения.
— Со временем, молодой человек, ты осознаешь свой страх, а потом поймешь, кто я.
В свои восемнадцать она иногда называла меня «молодой человек», хотя мне почти двадцать два. Вроде бы должно звучать странно, но мне так не казалось.
— Пока я в Роузленде в безопасности, но смертельная угроза нависла над кем-то еще, и этот кто-то отчаянно нуждается в твоей помощи, — продолжила она.
— Кто?
— Вера в свой дар приведет тебя к нему.
— Ты помнишь женщину на лошади, о которой я тебе рассказывал? Сегодня я снова встретился с ней лицом к лицу. Она сумела сказать мне, что здесь ее сын. Девяти или десяти лет. И он в опасности, хотя я не знаю, что ему грозит или почему. Именно он ждет от меня помощи?
Она пожала плечами:
— Всего я не знаю.
Я допил чай.
— Я не верю, что ты когда-либо лгала, но каким-то образом ты постоянно уходишь от прямого ответа.
— Если слишком долго смотреть на солнце, ослепнешь.
— Еще одна загадка.
— Это не загадка. Метафора. Я говорю тебе правду, пусть и не в лоб, потому что правда, высказанная в лоб, может причинить непоправимый вред, точно так же, как солнце может выжечь глаза.
Я отодвинул стул.
— Я очень надеюсь, что ты не окажешься еще одной нью-эйджской пустоголовкой.
В сравнении с серебристостью ее смеха моя последняя фраза выглядела очень уж грубой.
— Я не собирался тебя обидеть.
— Я и не обиделась. Ты всегда говоришь от чистого сердца, а в этом нет ничего плохого.
Когда я поднялся со стула, собаки завиляли хвостами, но ни одна не шевельнулась, чтобы сопроводить меня.
— Между прочим, тебе незачем бояться умереть дважды, — вдруг добавила Аннамария.
Если она говорила не о моем кошмаре, забросившем меня в Освенцим, совпадение выглядело бы сверхъестественным.
— Откуда тебе известно о моих снах? — спросил я.
— Страх умереть дважды преследует тебя во сне? — ответила она вопросом, опять уйдя от прямого ответа. — Если так, не обращай внимания.
