— Не надо мне ничего объяснять! Ваши дела — это ваши дела, и знать я о них ничего не желаю. Но неучастие Ягоды в них — это факт, который вы отрицать не сможете.
Артузов насуплено молчит. Молчу и я, предоставляя возможность весело сбегающему вниз по лестнице парню лет двадцати, в поношенной гимнастерке, миновать нас. Затем продолжаю, переходя почти что на злобное шипение:
— Так какого же черта вы тогда подставляете своих людей для прикрытия темных делишек разных порученцев Ягоды?!
Артур Христианович срывается с места, и начинает своей пружинистой, летящей походкой выписывать по площадке плавные кренделя, заложив большой палец правой руки за борт френча.
— Генрих Григорьевич — мой непосредственной начальник. Я не могу не выполнять его поручений, — бросает он.
— Любых? — интересуюсь, не скрывая сарказма.
— Считаю для себя абсолютно невозможным интриговать против своего руководителя! — выпаливает Артузов.
— Вам что, бюрократическая иерархия важнее интересов дела?
— Без строгой дисциплины и соподчиненности в нашем деле невозможно! — парирует он.
— Демагогией прикрываетесь? — стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно более угрожающе. — Вам что, невдомек, что люди Ягоды компрометируют себя не только с точки зрения советских законов? Тут они уверены, и не без оснований, что зампред ОГПУ их прикроет. Они компрометируют себя с точки зрения законов страны пребывания! А тот же Лурье? Он лезет на совершенно не подходящий для сбыта бриллиантов — тем более нелегального! — германский рынок, и при этом сделано все, чтобы на нем самыми крупными буквами было написано «Я из ОГПУ!». Это же готовые крючки для шантажа и вербовки! — Перевожу дух, и продолжаю напирать на Артура Христиановича:
— Вам что, невдомек, что эти людишки не допущены к каким-либо мало-мальски значимым секретным сведениям? Сами по себе они пешки, но обладающие связями. И откуда тогда их вербовщики будут выдаивать секретную информацию, позвольте вас спросить?! — Махнув рукой, бросаю:
— Можете не отвечать. А вот подумать над моими словами — не только как коммунисту, но и, в особенности, как начальнику КРО — очень советую!
Не давая Артузову опомниться, задаю вопрос:
— И, все-таки, где же тут туалет?
Едва задав этот вопрос, успеваю заметить мелькнувшую на лице Артура Христиановича мимолетную улыбку, и запоздало прикусываю себе язык. Надо же так проколоться! Ведь это слово начнет входить здесь в обиход лет через десять, а то и позже. Впрочем… Ничего страшного в этом, вроде бы, и не усматривается. О чем может подумать начальник КРО? О том, что Осецкий решил пококетничать новомодным иностранным словечком, подцепленным за границей? Пожалуй, других вариантов-то и нет.
