К счастью, да какое это счастье — цыганское, не иначе, остался угол избы, где висела икона, а под ней фотография, где Ванька с матерью… Как-то заезжий фотограф за ведро картошки сделал снимок. «Не помогла богородица, видать, тут грешники жили, — пробормотал кудлатый, — пора за дело браться». И он, подняв головешку, пьяно ухмыльнулся и швырнул в икону.
Потом свершилось это страшное. Все случилось совсем не так, как думал Ванька. Разговор шел о краже, а вышло убийство… И револьвер, который вытащил кудлатый, и нож с кривой рукояткой у хромоногого — об этом Проклов не подозревал.
— Когда раздался выстрел, я проснулся, — сказал Крапивка. — Потом услышал: «Ванька, добей ведьму!» Это кудлатый кричал.
— Верно, — подтвердил Ярцев. — Верно. Я возле двери стоял. Обернулся на крик. И вдруг тебя увидел. Это был ты… Вспомнил, на пароме встречал тебя, говорил с тобой у сосны, когда ты бумажного змея снимал. Счастье мое, что увидел тебя. Это было моим спасеньем. Я рванул дверь и побежал к лесу. Вот как это случилось, Федор Назарович… Вам решать, верить мне или нет. Это не Ярцев рассказывал. Это Иван Проклов про свою жизнь исповедовался. Теперь в самый раз его к прокурору тащить.
— Что вы сказали?
— К прокурору, говорю, надо идти.
— Что ж вы, Дмитрий Николаевич, глаза мои спасли, чтобы я вашу смерть увидел?
— А как быть?.. Столкнулись две правды.
— Двух правд не бывает.
— Но у нас с вами, у каждого — своя, — сказал Дмитрий Николаевич. — Как быть? Человеку дана одна жизнь. И никому не удавалось прожить ее первый раз начерно, а потом уж набело. Не знаю, думал ли об этом Ванька. Боюсь, как бы не стал Ярцев говорить за Проклова. Ни к чему это. Вы и без того меня трусом считаете, Федор Назарович!
— Нет! Не говорил я такого!
— Не говорили, но думали. Оттого и не спросили, было ли это на самом деле.
— Зачем?
— Вы тридцать пять лет ждали этой расплаты. Может быть, тот Проклов сейчас бы и сказал: «Прости, очень прошу, прости. Давай все забудем». Но я, Ярцев, не могу. Не имею права.
— Ты спишь, Дмитрий? — произнес Дорошин, тихо войдя в комнату. Он остановился у тахты, приподнялся на цыпочках и все же не увидел лица Дмитрия Николаевича, вдавленного в измятую подушку. — Это я, проснись, — он коснулся рукой его плеча и слегка потормошил.
Дмитрий Николаевич приподнял голову и, еще не расставшись с тяжелым сном, спросил:
— Который час?
— Восемь, — сказал Дорошин. — Вчера весь день пытался найти тебя — не удалось. Заболел?
