– - Да вы, ваше благородие, фонарь-то оставьте… Там свет есть наверху.
– - Что? фонарь… возьми фонарь… Я, брат, болен, Самойлов.
– - Спаси господи! К утру здоровы будете…
Вьюшин так крепко спал, что не слышал, как раздевался Иловлин и как он охал; как нарочно, только что последний улегся, он почмокал во сне губами, точно ел что-нибудь очень вкусное, и затем адски захрапел на всевозможные лады. Иловлину это показалось невыносимым, и он громко откашлялся.
Вьюшин проснулся и спросил:
– - Что такое?
– - Ты ужасно храпишь!
– - Черт тебя возьми! разбудил на самом интересном месте…
И Вьюшин так неосторожно повернулся на своей постели, что она провалилась.
– - Так! -- раздражительно сказал он и сердито вскочил поправлять кровать…
У Иловлина быстро усиливался жар в голове…
– - Ну, что вы там делали у попа? -- спросил Вьюшин, снова укладываясь.
– - Что?.. Заелов говорит, что при тифе за покупками надо с фонарем… А Майро я не могу так оставить; не могу…
– - Что ты там такое городишь? -- И Выошин, приподнявшись на локте, озабоченно взглянул на Иловлина.
– - Заговоришь тут,-- отвечал Иловлин, лениво поворачиваясь,-- когда голова трещит и горит… Я болен…
– - Что у тебя, голубчик?
– - Голова болит… Постой, тс-с-с… кажется, стреляют? -- И Иловлин насторожился: -- Слышишь, слышишь?..
– - Ничего не стреляют… Это внизу лошадь кашляет… Тебе кажется…
– - Ей-богу, мне кажется… честное слово, мне кажется, что стреляют!.. Не поднять ли роты в ружье? А? Что ж ты молчишь? Господи! -- И Иловлин тяжело откинулся назад и ударился головой о стену.
Затем он чувствовал, что ему кладут холодное полотенце на голову, кутают ему плечи, чувствовал, что это его освежило, и несколько минут как будто спал…
Но скоро полотенце согрелось, опять зашумело в ушах, мысли стали путаться, и шум быстро обратился в правильное музыкальное созвучие, как будто играли прелюдию к какой-то огромной драме, которую он давно, давно ждал, а может быть, и видел. Эти звуки были в одно время и торжественны, и печальны, и жалки, как будто играло множество маленьких дребезжащих труб…
X
Иловлин широко раскрыл глаза и увидел в блестящем розоватом тумане женскую фигуру. Это была Мариам, но не та молчаливая Мариам, которая пекла внизу лаваши и баранину, а совершенно преображенная, хотя определенно нельзя сказать, что в ней было нового. Первое, что в ней было удивительно,-- это то, что она заговорила по-русски. Но сначала она говорила отрывисто, с большими промежутками и неправильно, потом все лучше и лучше и, наконец, совсем хорошо; только голос ее был металличен, звуки гортанные и страстные, южные…
