Тетрадь из сожженного гетто (Каунасское гетто глазами подростков) | страница 65

Рождество. И весело, и грустно. Общежитие. Пять белых, чисто застеленных кроватей. Пять юных и красивых девушек. Тепло и светло. Чего еще? Но некого прижать к груди, и среди бушующих волн и больших кораблей моя лодочка так мала и слаба. Юность, что ты? Неужто, это только танцы, песни и смех? Ах, суета! Средь шума и песен мне становится грустно, и я начинаю тосковать. Я тоскую по той неизвестной могиле, которая находится в неизвестном мне месте, и я никогда не узнаю где она. Я тоскую по тому, кто похоронен там. Раз он лежит там, холоден и бесчувственен, этот самый дорогой мне в мире человек, могу ли веселиться, радоваться? Я не чувствовала молодости, когда он старился, я не могу ощущать радости когда его уже нет. Грустно, что мне, не дожившей еще до 18 лет, жизнь становится надоедливой, скучной, бессмысленной. Печально при мысли, что в самую невинную пору детства так страшно была изуродована душа и унижены все чувства. Трудная эволюция — превращение машины, автомата опять в человека!

Бесконечно долго тянется день в гетто. Медленно катят в неизвестность минуты и часы. Отчаянно хочется вернуть их, наполнить пользой, смыслом, каким-то нужным занятием. А я провожаю время печальным взглядом. Ничего другого просто не остается. Одно только утешение, что бег времени приблизит какое-то решение и положит конец неизвестности.

День, который проходит, не оставляет в памяти событий, а только цветное видение, чаще всего темное, как вечернее небо. И это видение населено черными тенями. Это наши, геттовские дни. Каждый из них разрывает душу: стоит только взору памяти коснуться пережитого, счастливых детских и школьных дней — всего, что было до начала войны.

Но, как ни гнетут дни в гетто, они бессильны потушить звездочку надежды — единственное, чем мы живем. Я верю, что придет время, и она засверкает, разгонит мрак и возвестит о возрождении той, прежней, счастливой жизни. На печальных останках поломанной войною жизни расцветет буйный сад, и чудными розами в нем будет цвести любовь и сострадание — все хорошее, присущее человеку, все то, что было приглушено войной и ее последствиями. Но, довольно иллюзий. Узник в тюрьме, видимо, тоже считает дни, — я зачеркиваю их на отдельной бумажке. Ему лучше, он знает свой срок, а нам неизвестно, что будет через час. Преступника осудил закон, а нас судьба. Он окружен стенами тюрьмы, но знает, когда покинет их. А мы видим солнце, зелень, красоту, но все, что мы видим, не радует нас, все покрыто черным покровом нашего настроения. Лучше бы не видеть этой манящей воли, этой красоты природы, пусть эти картины рисуются в моей мечте. Разочарование усиливает боль — ведь манящие картины, та же моя родная Зеленая гора, тут же рядом, за рекой. Я, кажется, отклонился от того, о чем хотел писать. Но этот кошмар и эти мысли, будто застыли в моих жилах, стали частью меня самого. Мне, однако, совсем не хочется вызывать жалость у тех, кто, может быть, прочтет эту тетрадь.