И вот мазурики взвалили защитников деревни на плечи, словно мёрзлые брёвна, и потащили во двор всё к той же бабке Манешке там их сбросили в дровяном сарае, а сами пошли в избу, готовить жилище для своих начальников.
Сильвестр лежал под опасно нависшей над ним поленницей, чувствовал, что до последней степени задубел от холода, слышал как рядом елозит связанный послушник, как хрипит и взрыкивает простреленный в нескольких местах атаман, — и не думал ни о чём, ничего не боялся, ничего не ждал. Им опять овладела забытая было обморочная одурь: прошло неизвестное количество лет или, может быть, веков, когда его разбудил пинок в плечо:
— Вставайте, окаянные! Сам царь-государь судить вас будет!
— Как же мы встанем? — хрипло, чуть слышно проскрипел послушник, — Мы ж связанные, и закоченели все!
— Небось, развяжу! — ответил разбойник, и принялся разрезать на них верёвки.
— А не боишься нас на волю пускать? — хмыкнул Агафон, — Нас двое всё-таки, а ты — один…
— Боялся медведь коровы… У вас сейчас ни руки ни ноги толком не шевелятся, а у меня вон что есть! — и разбойник показал им тяжёлую, похожую на старинный меч, саблю: — Эта палочка-выручалочка меня не подводила покамест… Да и куда вам бежать? Зачем? Я ж не на казнь вас веду, а на царский суд… Государь вас казнить не будет, он, я смекаю, вас в войско зачислит…
— Какой государь? Какое войско? — с трудом шевеля языком, спросил Сильвестр.
— Какой государь?.. Эх, боярин… За такие вопросы башку бы тебе расколоть — вот этой сабелькой… Не хочешь?.. Наш государь! Всея Руси Феодор Борисович!
— Феодор… Борисович… — Сильвестр хотел удивиться, но побоялся.
Разбойник лишь благодушно усмехнулся:
— Ну как, ходить-то можете? Идём в избу!
Посреди главной горницы в обширном поповом доме разбойники — грязные, оборванные и очень усталые мужички — выложили некий помост из брёвен, застелили его грязным, вытоптанным ковром, на ковёр поставили массивное резное кресло, — видимо очень дорогое, в позолоте и со следами выковырянных драгоценных камней. По правую руку от этого кресла встал толстый, румяный, чем-то очень довольный полковник, а по бокам — двое поляков с обнажёнными саблями — оба крепкие, высокие, усатые и, в отличии от прочих оборванцев-разбойников, нарядные. Оба отличались той особой горделивой статью, какую Сильвестр не раз наблюдал у царских стрельцов. Поляки эти весьма впечатлили Сильвестра: они напомнили ему о прежних московских днях, о выездах царя Бориса, об отце, поднимающем его над толпой: «Смотри, Силенька, царь-государь кататься поехал!» Сильвестр так загляделся на поляков, что и забыл, где он находится, а потому, когда от протяжного скрипа двери вздрогнул всем телом, обернулся, понял, что он не при дворе, но в поповой избе, что открывается разбухшая, непослушная дверь и в комнату неуклюже входит некто в тяжкой медвежьей шубе — то ли девка, то ли старуха, то ли тощий болезненный подросток. Все склонили головы, потом полковник выпрямился, вздёрнул руку к потолку и, притопнув сапожком, воскликнул: «Виват, государь Феодор Борисович!» — «Виват!» — в голос гаркнули все, так что атаман в своём углу заворочался и горько замычал. Болезненный подросток, очевидно страдая под неподъемлимой шубой, переваливаясь, проковылял к твоему трону, подобрав полы, взобрался на помост и беспомощно обернулся:
