— Вот так! — сказал мужик Пахом, бросая на пол с плеч что-то большое, тяжкое, — верно тушу убитого зверя. Пахом был охотником. Только вот, что за зверь — не понятно. Для медведя мал, для волка велик.
— Кого убил-то? — спросила с печки бабка Манешка, — и чего ко мне притащил? У тебя своего дома нет, что ли? Что за подарки такие?
— Я, бабушка, потому к тебе завернул, — охотно пояснил Пахом, что ты одна сейчас не спишь. Это — раз. А два — это то, что тебе его выходить сподручнее будет, чем мне. Я лечить не умею, и дома сижу мало, а над ним теперь нужно безотходно сидеть и день, и два, и всю седмицу. У меня он точно помрет, а у тебя, все-таки, может и ничего. А вот ещё: живёшь ты не в своей избушке, а в поповском доме: тут попросторнее и посветелее, и есть, где его, болезного положить.
— Человек, — сказала бабка без удивления, — Человека притащил. А что это за человек, ты знаешь? Поляк? Казак? Татарин? Я его выхожу, а он с нас со всех головы поснимает. Один уж есть такой.
— Ну, я уж не знаю. Ты его полечи, а там видно будет.
— А я тебе кто — знахарка? Я в жизни не лечила никого. С чего ты взял, что он у меня поправится?
— Ну, — сказал Пахом, — Я не знаю тогда. К кому я его потащу? — спят все. Ладно, возьму к себе.
— Куда — к себе?! — рассердилась Манешка. — К себе он понесет! Оставь, не трожь! Где нашёл-то? Он что — раненый?
— Да нет — замороженный! Деревянный весь, как пень. Я его возле Чёрного Двора нашел. Вокруг деревни ползал, по лесу, а в деревню боялся чего-то зайти. Поползал-поползал, да и замёрз. Я у сестры гостил в Чёрном Дворе, а как обратно-то пошёл, так на него и наткнулся.
— Чего это ты по ночам из деревни в деревню гуляешь?
— Так выгнали. Шурин-то с отцом со своим и выгнали меня. В Чёрном Дворе мужики-то, знаешь, сердитые. Туда без нужды-то и не пойдёшь, а и пойдёшь, так жди, что обратно кольями погонят. Вот и этого, болезного, тоже, небось, напугали. Я следы его видел: вокруг деревни ползает-ползает, а в деревню-то боится заглянуть.
— В Чёрном Дворе кого хочешь напугают! — согласилась бабка Манешка. — А он живой ли?
— Живой! — уверенно кивнул Пахом, — Это я понимаю. Он сейчас оттает немного, а потом его жиром медвежьим растереть, да с мёдом — и задышит. Но, конечно, потом, может, и помрет от простуды. Это уж как Бог даст.
— Да ничего, выходим, — махнула бабка рукой, — Как-нибудь не дадим помереть.
— Тебе и Нюра поможет, — заметил Пахом, — Как она, Нюра-то, — сможет помочь? Хватит соображения?
