Было в его голосе и слове столько радостного и доверительного, что мы навстречу ему и сами распахивались-открывались. Чего только не доверяли деду, даже о тайниках с найденным в старых окопах оружием проговаривались. Дед, слушая подобные откровения, старался оставаться спокойным. Молча теребил бороденку, давал выговориться до конца, после чего осторожно рассказывал какой-нибудь страшный случай, про ребят и оружие, уговаривал сдать его. Мы обещали ему отнести оружие в военкомат, но проходили дни, возникали новые тайники-склады. Погиб Ваня Андрианов. Нашел снаряд, унести не смог — тяжелый, и решил разобрать его на месте, как еще друзей не позвал. Эхо взрыва подняло воронье с тополей, заставило людей оторваться от дел своих, тревожно оглядеться. Как потом говорили милиционеры, три снаряда рядом лежали. Тогда родительскому терпенью пришел конец, и, захваченные врасплох облавой, мы за один вечер лишились всего того, что наполняло нашу жизнь неосознанной гордостью и тревогой, что возвышало нас над мальчишками из центра города.
О минувшей войне на дедовских посиделках рассказывалось многое. Ее отзвуки гремели в лесопосадках, кто-то подрывал найденный снаряд, кидал в костер патроны, через город тягачами волокли на переплавку разбитые танки и орудия. Время от времени город содрогался от мощного гула. Это саперы, свезя с окрестностей мины и снаряды, взрывали их.
Но самой войны мы не знали. Детские души бередили рассказы взрослых, фашистов все ненавидели люто. Однажды дед рассказал нам о немцах:
— Входили фрицы в город и по нашей улице. За мотоциклетками — танки. Я из погреба выглядываю, хочу врага разглядеть, какой он стал. С шестнадцатого года немца не видел. Он и показался вскорости во всем своем виде: машина грузовая у нашей калитки остановилась. Двое с нее соскочили, ко двору идут. У жердельки залопотали, загоготали. А жерделька была вся в плодах, уже почти созревших. Тут и топор появился. Один из них топором по жердельке, словно по сердцу меня. Так больно мне стало… Зашаталась она, плоды посыпались. Ударил второй раз, и упало деревце. Другой немец взял жердельку и понес к машине. В кузов забросил. Уехали, я к пеньку подошел, а на нем сок выступил — горький и прозрачный.
Первым заплакало дерево. А потом человек. Два года не просыхали глаза людские по душам загубленным, два года сочилась жерделька, хотя сразу засохнуть должна была. А она два года сок гнала — по людям плакало дерево.
